— Я люблю читать Цицерона, — сказал Вестен. — Я не сомневаюсь, что мое путешествие тоже близится к концу. Тем не менее я просил Господа Бога позволить мне еще немного побыть на судне. Нет, сам я жизнью сыт по горло, это ради тебя, Норма, ты знаешь. — Она нежно поцеловала его. — Теперь появились вы, доктор, — тихо проговорил бывший министр. — В случае чего вы позаботитесь по крайней мере о том, чтобы это дитя время от времени обедало.

— Не умирай никогда, — сказала Норма.

— Знала бы ты, до чего я устал.

— Я прошу тебя об этом не только из чистого эгоизма. Разве мало людей доживают до девяноста и девяноста пяти лет? Даже если Ян будет со мной, ты мне очень нужен и дорог. И Яну ты нужен. Ты нужен всем людям.

— Всем людям? — проговорил старик. — Вот был бы ужас. К счастью, ты ошибаешься. Я нужен тебе, Норма, — а кому еще? И, voila, не забудьте, пожалуйста, сахарницу! — он достал ее из буфета. — Вы странный человек, — обратился он к Барски. — Норма как-то рассказала мне, что вы знаете почти все о церквах и монастырях, в которых вам ни разу не приходилось бывать. А как обстоит дело с местными церквами и монастырями?

— Что ж, попытаюсь вспомнить, — совершенно серьезно начал Барски. — Церковь на рю де л’Эглиз, куда поехал Сондерсен, самая старая из маленьких церквей. Ее строительство было закончено, кажется, в тысяча сорок восьмом году. В ней есть хоры и поперечный неф. Рядом с северным входом — обитый железом ящик со святыми мощами, сработанный из цельного дубового ствола.

Норма поймала себя на том, что смотрит на Барски с нежной улыбкой. А ну-ка брось, сказала она себе. Не забывай о том, что все несчастья начинаются с этого слабоумия — с состояния влюбленности.

— На маленьких островах пролива есть чудесные церквушки, — продолжал Барски, прислонившись к двери, ведущей в сад. — Например, в Ле Вобелете, где находился подземный госпиталь вермахта, стоит миниатюрная церковь. Знаменита она не своими размерами, а тем, что и снаружи, и изнутри изукрашена пестрыми ракушками, мозаикой и фарфором. — Он смущенно улыбнулся. — Или возьмите храм в Миллбруке на острове Джерси. В этой церкви все из стекла: и алтарь, и крест, и скамейка между центральным нефом и хорами. И стена перед статуей Девы Марии, и огромной величины ангелы. Стеклянная купель — единственная в своем роде в Англии…

Барски стоял сейчас на фоне окна, обрамленного плющом. Ян в цветах, подумала Норма. Как на старинной картине. Все! Хватит! Довольно! Все несчастья начинаются с этого слабоумия.

Засвистел чайник.

Конечно, не всегда любовь — слабоумие, подумала Норма. Нет. Не всегда.

— Никто из вас, конечно, не поверил, что я приехал сюда из-за эпитафии? — сказал отец Грегори.

Они сидели вместе у камина за чаем. Отец Грегори оказался толстеньким господином с едва начавшей седеть гривой волос. На его розовом лице выделялся огромный нос пьяницы. Он попросил чай «с чем-нибудь горяченьким», причем плеснул себе в чашку порядочную порцию виски. И не один раз, а дважды. Отец Грегори был по крайней мере на пять лет старше Вестена.

— Они сегодня днем побывали у меня, — сказал священнослужитель, напоминавший фигуру из романов Чарльза Диккенса, и запахнул свою черную сутану. В эту жару он весь вспотел. На ногах у него были сандалии и, похоже, под сутаной на нем ничего больше не было. — Когда я поехал в город заказывать гроб — ведь у Милленда-то родственников не было!

— Кто у вас побывал?

— Ну, людишки из тех, что здесь все переворошили, — сказал отец Грегори. — Из тех, что любят пострелять. Они у меня тоже перевернули весь дом и разбросали бумаги. Вернулся — а там как после землетрясения. Моя экономка уехала во Францию к родственникам. Так что эти мерзавцы испугали только кур. Изумительный чай! Позвольте еще чашечку… О-о! Вы очень любезны, мадам. И может быть, опять… ах, как вы милы! Благодарю, благодарю вас, дочь моя, Господь вас вознаградит. У меня три дюжины кур, — сказал отец Грегори не без гордости. — Каждое утро свежие яйца. Я их продаю. Еще я овощи выращиваю. Раз в неделю ко мне приезжает крестьянин, у которого лавка на базаре, и забирает у меня салат, помидоры, капусту, просто все-все!

Отец Грегори несколько рассеянно оглядел собравшихся у камина.

«Здесь лежит человек, делавший работу дьявола». Разве я против? Вовсе нет! Церковь учит нас, что дьявол, совращающий и терзающий людей, подчиняется Отцу нашему, а Господь предвидит все сатанинские искушения и допускает их — значит, и прощает, правда?

— «Nullus diabolus — nullus redemptor», — сказал Вестен.

— Совершенно верно, — обрадованно кивнул Грегори, — «Нет дьявола, нет и Спасителя!» Регенбургский епископ Грабер задал однажды вопрос: «Мог ли Господь создать человека, это исчадие ада, единственно повинное в существовании Освенцима? Нет, не мог. Ибо Бог — это доброта и любовь».

Доброта и любовь, подумала Норма. Двадцать лет подряд я только это и наблюдаю.

— «Не будь дьявола, не было бы и Бога», — сказал тот же регенбургский епископ Грабер.

Хитрые они, подумала Норма. Вот хитрецы! Этот Войтыла, папа римский, как раз сейчас сказал в своей речи, что дьявол действительно существует. Ясно почему.

— Я, наверное, произвожу впечатление человека веселого? — сказал отец Грегори.

— И даже очень, святой отец, — ответил ему Вестен.

— Что ж, так оно и есть. Но я не весельчак. Я благодарю Господа за то, что он исполнил желание моего друга и взял его к себе. Он был до того несчастен, что был готов вот-вот поверить в Бога. Видите ли — нет, правда замечательный чай, наш, английский, хотя его приготовила дама из Германии, — видите ли, есть высшая степень одиночества и отчаяния, когда человек готов поверить в Бога. И мой друг Генри дошел до этой черты.

А что несколько лет назад сказала Марлен Дитрих? — подумала Норма. Высшее существо? — сказала она. — Чепуха! Бред! Никакого высшего существа нет, а если оно есть, то оно безумно.

— История повторяется, — сказал отец Грегори. — Бывает, что люди никогда в Него не верили, а очень хотели бы. Почему вы так странно посмотрели на меня, моя красавица? Ведь так оно и есть.

— Эти подонки ничего у вас не нашли? — спросила Норма.

— Нет, будь я проклят. То, что они ищут, спрятано не в моем доме.

— А в доме Милленда, — подсказал Барски.

— А вы проницательный человек! — Отец Грегори был не только рассеянным, иногда он забывал, с чего начал и куда клонит.

— Конечно, мне сегодня очень грустно, — сказал он вдруг серьезно. — Невероятно грустно. Генри был моим добрым другом, он так хорошо играл в шахматы. И у него всегда нашлась бы для меня бутылка виски.

— А что они искали? — подстегнула его Норма.

— Не знаю, — ответил отец Грегори. — Знаю только, что Генри чувствовал себя несчастным очень давно.

— Из-за этой катастрофы? — предположил Вестен.

— Вы хотите сказать — когда погибли его жена и дочь?

— Да.

— Нет, не по этой причине, — покачал головой отец Грегори. — То есть я хочу сказать, не только по этой. Во всяком случае не из-за нее он уединился на Гернси.

— Откуда вы знаете?

— Он мне сам говорил, — ответил священник. — Вскоре после того, как мы познакомились. Да, он был в отчаянии, по-другому не скажешь. Он разочаровался в людях. «Святой отец, — говорил он мне, — от Ницше мне блевать хочется. Но он был гениальный, то, что он написал, — изумительно. Насчет того, что безумие у отдельных людей — исключение, зато у отдельных групп, наций и целых эпох — правило».

— Воистину так, — согласился с ним Вестен. — У групп, наций и эпох безумие — правило.

— Самое большое несчастье Генри было связано с его профессией, — сказал старик священник.

— И об этом он тоже вам сказал? — спросил Барски.

— Да, но не сразу, а через несколько лет после нашего знакомства, всего пару дней назад. — Вдруг отец Грегори спросил: — Вы уверены, что нас никто не слышит?

— Совершенно уверен. Мои люди «прослушивали» дом своими приборами целых полдня, — ответил Сондерсен.