— И не подумаю, — улыбнулась в ответ Норма. — Можно я вас сфотографирую?

— С удовольствием!

Делая первые снимки, она подумала: надо сфотографировать и Такахито. Нужно сделать побольше снимков. Сфотографировать всех участников эксперимента. Я всегда так делала, всю жизнь. Где бы что ни случилось. Повсюду я фотографировала убийц, убитых, сожженных, обугленных, замученных до смерти, избитых, утонувших людей, старых, молодых и детей, умирающих, смертельно больных. И то, что от людей осталось. Отрубленные руки, ноги, головы, кисть мальчика. Он играл с плюшевым медвежонком, а в нем была пластиковая бомбочка. Эта кисть — все, что осталось от ребенка. Маленькая такая кисть. И на ней всего три пальца. Мой снимок обошел газеты всего мира. Фотографировала я и любимчиков судьбы, красавцев и красавиц, счастливцев. Улыбающихся, танцующих, торжествующих, поющих, всяких. Я — фотоаппарат. Я — пишущая машинка. А сейчас я снимаю молодую женщину, которая улыбается и вертится перед зеркалом, будучи неизлечимо больной. И никто не может ей помочь.

— А теперь станьте вполоборота, — попросила она. — Вот так, замечательно. Спасибо.

Она взяла на себя слишком много, подумав, будто способна теперь отключать по желанию все и всяческие чувства — не знать ни жалости, ни сочувствия. Вечно со мной одна и та же история, подумала она, прислонившись к стене и тяжело дыша. Всякий раз наступает момент, когда я готова вот-вот рухнуть.

— Вам нехорошо? — участливо спросила Петра.

— Нет, ничего.

Возьми себя в руки, сказала себе Норма. Вспомни о Пьере! Когда ты их снимаешь, ты должна быть холодной как лед. Ты должна превратиться в свой фотоаппарат, не то можешь заранее выбросить снимки в корзину. Твоя задача — показать людям смерть, ужасы жизни, ее подлость. Мрак войны, голод, показать conditio humana.[35] И писать точно так же. Ты не обвиняешь, ты не возмущаешься, не приходишь в бешенство, не чувствуешь себя беспомощной. Ты сообщаешь, информируешь. Факты. Короткие предложения. Простые слова. Как можно меньше прилагательных, определений. Мир ужасен. И ты говоришь об этом. Ты репортер. Вспомни о Хемингуэе, о других классных репортерах. Ты тоже из их числа, Норма Десмонд. Если ты не в силах терпеть, не в силах вынести того, что видишь и слышишь, если у тебя на глазах слезы, если ты сама не своя — скажи это человеку, которому безусловно доверяешь. И который умеет держать язык за зубами. Твои чувства интересуют в лучшем случае того, кому ты нужна или кто нужен тебе. Каждому кто-то нужен. Никто в одиночку с жизнью не справится. Двое, которые способны выслушать и понять друг друга, излить свою душу и понять, — это уже предел, граница. Two is the limit.

— У новых мехов то преимущество, что они легкие и ноские, — спортивные, одним словом, — зачастила Петра. — Шубки из шелковистого соболя, куртки с отделкой и подстежкой из канадских лис и рысей, дохи для охотников… — она показала Норме двухполосные снимки из толстого коммерческого журнала. — Мне их присылают бесплатно, как рекламные экземпляры. Так что остается время написать рецензии или отзывы на предлагаемые программы и модели. Я теперь на службе, верите? Мои статьи печатают газеты в Германии, Австрии и Швейцарии. И рисунки мои, мои собственные модели они тоже печатают. Подождите! Я принесу вам несколько образцов. — Петра убежала и скоро вернулась — сияющая, с большими листами ватмана в руках.

— Великолепно, — сказала Норма. — Вот эти два поднимите их повыше… Хватит, хорошо! — Она несколько раз щелкнула Петру, которая с гордостью демонстрировала свои рисунки. — Фантастика! — не жалела Норма похвал. — Все-то вы умеете!

— Я же вам говорила, что училась в школе мод. Там всему обучают. Том всегда был против, чтобы я работала. А сейчас, когда он умер, выясняется, что права была я, а не он. Вот и Такахито того же мнения.

— Такахито?

— Доктор Сасаки. Он меня часто навещает. А Том всегда был моей опорой. Разве могла я управлять магазином, сидя взаперти в этой комнате, не чувствуй я его поддержки? — Она рассмеялась. — Смешно, правда? Меня не выпускают отсюда и никогда не выпустят. Но ведь Тому удавалось как-то работать в таких условиях? Правда? Причем очень и очень успешно, сам Так мне сказал. Том придумал что-то сногсшибательное.

— Я слышала.

— Какое счастье, что под конец ему повезло. Что он талант — никто никогда не отрицал, все в один голос говорили. Принести другие рисунки?

— Нет, спасибо, достаточно. Как же вы устраиваетесь с работой? С вашей новой службой?

— У меня есть подруга, она профи. Рисует для итальянских журналов мод. Ее зовут Ева Силт, она живет в Риме.

— Я подумала сначала, что вам помогает другая подруга. Ну, та, которую я встретила, когда приходила к вам в первый раз. Красивая такая, рыжеволосая, с зелеными глазами.

— Вы о Дорис? Нет, она у меня больше не появляется. Надоела она мне хуже горькой редьки. Как придет, сразу начинает реветь. Помните, она и при вас ревела? «Бог ты мой, почему у тебя глаза всегда на мокром месте?» — спрашиваю. А она мне: «Ты так несчастна! Ужас!» Вот глупость-то, а? Вообще она милый человечек, но истеричка! И всегда хочет быть в центре внимания. Даже если для этого надо разнюниться. «Какое такое несчастье?» — спрашиваю. «А как же? Ты — здесь. А Том уже умер». Нет, правда, прямо так и сказала. Ладно, думаю я, допустим, Том умер. Мы с ним жили душа в душу, что правда, то правда. Многие люди живут душа в душу. А потом один из них умирает. И через какое-то время умирает другой. При чем тут ужас? Если не суждено умереть вместе, один всегда переживет другого. Разве я не права?

— Абсолютно.

— Кто-то однажды сказал: «Лучше всего вообще не родиться». Но кому из живущих это удалось? Хоть одному из миллионов?.. — и Петра рассмеялась.

Давай смейся вместе с ней, сказала себе Норма, быстро делая еще несколько снимков.

— Ну нет, больше я Дорис видеть не желаю. Пусть не появляется. А с Евой мы созваниваемся. Знали бы вы, какие счета за телефонные переговоры я получаю! Но Так все устроил, мне оплачивает институт. В конце концов я здесь не по собственному желанию. И Том тоже не напрашивался сидеть здесь под замком. Раз нужно, значит нужно — вот как мы сказали. Если, мол, мы представляем опасность для окружающих. Бывает. Случается. Но наши телефонные переговоры оплатить они могут или нет?

Пусть выговорится, подумала Норма. Пусть выговорится!

— Ева разослала мои старые рисунки по разным газетам и журналам. И все пришли в восторг. Ева и Так объяснили мне, что работать я могу только здесь, в клинике. Но всей правды не открыли. У меня, дескать, что-то вроде детского паралича. Вздор какой! Ничего себе у Така фантазия, я даже всплакнула, когда он мне это сообщил. С редакторами, которые ко мне приезжают, я веду себя иначе, слезинки из меня не выжмешь. Им, писакам прожженным, до моего горя дела мало. Зато читатели, подписчики! Что творилось, когда они узнали, в каких условиях я работаю! — и Петра весело рассмеялась. Норме сразу вспомнилась дурная привычка Ларса Беллмана гримасничать по всякому поводу и без оного. — Кому, как не вам, фрау Десмонд, знать: читателей всегда до слез трогают истории про несчастных детей и брошенных животных. Или про молодую женщину в моем положении, неизлечимо больную, но храбрую и несломленную. Особенно если она талантлива. А я кое на что еще сгожусь. Том всегда повторял, что я способная. Короче, заказов у меня хватает. Когда мы жили в этом тесном помещении с ним вдвоем… Как он меня раздражал иногда, вы представить себе не можете. Поймите меня правильно. Продлись это еще какое-то время, я бы о собственной работе и думать забыла. Вот был бы кошмар, правда? — Петра говорила торопливо, словно опасаясь, что ее вот-вот прервут. — Все ко мне прекрасно относятся, все предупредительны со мной. Рукописи и рисунки отсюда выносить, конечно, нельзя. Поэтому я диктую свои заметки и статьи по телефону, а рисунки передаются через телефакс. Они сами принесли из института и подключили у меня такой специальный аппарат. Врачи и медсестры снимают копии. Часто мне помогает Так. Я работаю втрое продуктивнее, чем раньше. Здорово, правда?