Еля, в своем любимом голубом платье, громко воскликнула:

— Если даже и нужно вооружаться, то достаточно столько атомного оружия, чтобы разгромить своего противника. Больше-то зачем? Эти деньги могли бы пойти на помощь другим… Если страну один раз разрушить — хуже ничего не придумаешь! Разве можно ее разрушить несколько раз?

Девочки и мальчики громко захлопали.

Худощавый мужчина, Роберт Ханзен из комиссии бундестага по обороне, проговорил с улыбкой:

— В мире есть сейчас пятьдесят тысяч атомных боеголовок, и это, конечно, гораздо больше, чем требуется, я с вами совершенно согласен. Поэтому-то мы и стараемся в Женеве, в Вене, в Стокгольме, на самых разных конференциях это число уменьшить. Да, но весь вопрос в доверии. Можем ли мы поверить людям, живущим по ту сторону стены, что они и впредь позволят нам жить в мире и согласии? Если бы я знал это наверняка, от вооружений можно было бы отказаться.

Норма стояла рядом с Барски и Вестеном у стены церкви. Свой кассетник она включила с самого начала. На ней были белые брюки и белый блейзер. Вестен был по своему обыкновению в высшей степени элегантен: светлый костюм с рубашкой и галстуком, подобранными в тон, на манжетах вышиты его инициалы, а запонки — из старинных монет. Барски тоже был в блейзере. Сегодня четверг, 25 сентября 1986 года, 11.20 утра. А встретились они накануне в отеле «Кемпински». Еля первый раз летела в самолете и волновалась невероятно. Это состояние не покидало ее и сегодня.

Маленький мальчик, стоявший за спиной Ели, крикнул:

— Почему люди не хотят замечать, что оружия слишком много? Почему они рвутся воевать?

И опять дети захлопали.

В своей обычной манере, взвинченно и даже зло, выступила Вильма Кларер из берлинского сената.

— Потому что человек, отлично зная, что есть добро, творит зачастую зло. Вот вы сами увидите… Я, по крайней мере, отлично знаю об этом по себе. По этой причине требуется не только доверие в политике, но и гарантии.

Поднялось множество детских рук — ребятам не терпелось высказаться.

Девочка с выпуклыми линзами в очках громко сказала:

— Вот нам объяснили, что уже есть пятьдесят тысяч атомных боеголовок. Я считаю, что это ровно на пятьдесят тысяч больше, чем надо!

Дети захлопали и ей.

Господин Ханзен из Бонна спросил с улыбкой:

— Ты веришь, что люди лучше поймут друг друга, если в мире не будет бомб?

— Да! Да! Да! — закричали все дети.

На что господин Ханзен с улыбкой — он всегда улыбался — возразил:

— Все как раз наоборот!

— О-о! О-о! У-у! — недовольно загудели ребята.

— Извините! — воскликнул господин Ханзен. — Мир всегда был длительным тогда, когда люди меняли свое миросозерцание…

— Просто не верится, — буркнул Вестен.

— Да и по-немецки он выражается кое-как, — добавила Норма.

— …когда люди меняются, — словно услышав их, произнес улыбающийся господин из Бонна, — тогда и возможен мир. Дело вовсе не в том, есть в наличии какой-то вид вооружений или нет. Итак, необходимо изменить саму шкалу человеческих ценностей, поведение, необходимо открыть границы. Кто хочет мира, должен открыть границы, а не воздвигать стены!

Вернер Келлер, седовласый профессор-физик из Мюнхена, посмотрел на улыбчивого господина Ханзена и сокрушенно покачал головой. Дети знали, как зовут этого бородатого господина, потому что перед началом встречи им представили всех взрослых ее участников.

— А что произойдет, — спросила серьезного вида девочка-подросток, — если, например, девушка облучится? Может так быть, что когда у нее родится ребенок, у него не будет одной ручки, ножки, ну и так далее?..

Чернобыльская катастрофа до сих пор волновала всех, даже самых молодых.

Ей ответил доктор Пауль Шефер, детский врач из Франкфурта:

— Да, этой девушке придется считаться с тем, что здорового ребенка ей не родить. Более того, есть опасность, что если облучится беременная уже женщина, у ее ребенка будут явные физические изъяны, а если даже он родится с виду здоровым, у него в детстве или в юношеском возрасте появятся признаки неизлечимого белокровия.

Пастор Вильгельм Корн из Берлина сказал:

— У вас у самих появилось чувство страха или вас запугивают? Я вспоминаю моих родителей. Когда мы спускались в бомбоубежище и наверху взрывались бомбы и снаряды, у нас тоже были все основания для страха. Однако родители внушали мне: пока мы с тобой, ничего не бойся. И я желаю всем вам, чтобы и вам кто-то передал это чувство… что у вас есть родина и что у каждого из вас — если мне как христианину позволено это сказать — есть Иисус Христос… который для каждого из нас… э-э… который хранит каждого из нас.

— Я боюсь Рейгана и Горбачева… и всяких других таких людей, — проговорила маленькая девочка.

— А я нет, — возразила худая дама из берлинского сената.

— О-о! О-о! У-у! — снова заверещали дети, а кто-то даже засмеялся.

— И я их не боюсь, — поддержал ее пастор Корн. — Ничего они не сделают, если нет на то Божьей воли.

Слово взял седой профессор-психоаналитик из мюнхенского университета Петер Кант:

— Позвольте мне ответить вам. На прошлой войне я был солдатом на Восточном фронте. Перед самым крупным нашим наступлением — мне как раз сравнялось девятнадцать — к нам пришел пастор с благословением и утешением. На груди у него висел большой такой серебряный крест. Он сказал нам, этот пастор, что сам Господь Бог и сын Его Иисус Христос благословляют нас на победу над безбожниками русскими, этими советскими атеистами. Это утверждение, будто именем Иисуса Христа мы призваны уничтожать в России миллионы людей, я и тогда счел ужасно несправедливым, хотя далеко не все осознавал. Ведь убивал-то не Гитлер, а ваши отцы и деды. А за то, что мы смогли встретиться здесь сегодня, мы должны быть благодарны одному лишь обстоятельству: к тому времени не было еще атомной бомбы.

Пастор злобно поглядел на психоаналитика, господин из Бонна продолжал улыбаться, отцы и матери детей стояли неподвижно, словно застыли, и лица их выражали сожаление, бессилие и гнев.

Толстый мальчуган подошел к господину Ханзену:

— У меня к вам совсем маленький вопрос: вы сами участвовали в митингах? Или мирных демонстрациях?

На что господин из Бонна ответил с улыбкой:

— Наилучшим движением за мир я считаю существование бундесвера, потому что он не в демонстрациях участвует, а кое-что делает.

Тут уж возмущенно загудели почти все ребята. А улыбчивый боннец продолжал:

— Они, солдаты, гаранты нашей мирной и свободной жизни.

Дети по-прежнему протестующе гудели.

— А вы что думали! — с улыбкой воскликнул господин из Бонна. — Мы с фрау Кларер, — он кивнул на сидящую рядом с ним худую женщину, — знаем господина Коля, наверное, лучше всех здесь присутствующих. Он день и ночь думает о мире.

Ребята вели себя как встревоженный улей. В полосках света прожекторов плясали пылинки, камеры телевизионщиков продолжали бесшумно снимать все происходящее. К стенам церкви кто-то прикрепил письма, написанные Рейгану и Горбачеву, в которых дети просили прекратить гонку вооружений. С улицы в церковь едва слышно доносился городской шум.

Маленький мальчик набрался смелости и крикнул:

— Да, но разве бундесвер не для войны?

— Нет, — ответил, улыбнувшись, господин из Бонна. — Он предотвращает войну. Он заботится о том, чтобы она нас не коснулась. Будь мы безоружны, мы не могли бы вести здесь столь содержательную беседу.

— Как он собой доволен, — тихонько проговорил Вестен.

— Но ведь кто-то всегда начинает первым! — возмутилась какая-то девочка.

Господин из Бонна покачал головой.

— Мы первыми не начнем, — сказал он, улыбаясь. — Демократические страны войн не начинают.

— Да! — воскликнула девочка в желтом платье. — Но если войну начнет кто другой, демократы обязательно ответят!

— Извините, — сказал Ханзен, — это только потому, что народ защищает свою свободу.

— Ну, если они собираются нас защищать, — сказал мальчик с короткой стрижкой, — все равно будет война. Если, предположим, кто-то вздумает напасть на нас, им, значит, придется нас защищать — и тогда начнется война. Что в лоб, что по лбу. Война она война и есть!