Маленькая черноглазая девчушка с черными волосами прохаживалась взад-вперед перед Нормой.
— И не жмут нигде, и не давят. Мила рассказала, что Ян прихватил в магазинчик другую пару, которую я ношу, чтобы они не перепутали размер. Я ведь расту. И поэтому папа положил в коробку записку: «Это твои выходные туфельки. Если не подойдут, возьмем на размер больше». Мой папа — самый милый на свете, правда?
— Да, — ответила Норма. — Самый милый.
— Только он всегда занят. Или в отъезде, — сказала девочка. — Конечно, со мной Мила. Я ее тоже очень люблю, но это совсем другое.
— Да, совсем другое, — согласилась Норма.
Светило солнце, и они сидели в «Альстерском павильоне» у Девичьего спуска, неподалеку от причала для речных прогулочных судов. Кругом было много весело улыбающихся прохожих, к причалу подходили и отходили большие и маленькие катера. Норма и Еля, одетая в светло-синее платье с белым воротничком и белыми манжетами, целых полчаса ждали здесь Барски. Он попросил Норму заехать за Елей, поскольку ему предстояло еще задержаться в лаборатории.
Дверь Норме открыла Мила.
— У Яна всегда так, — говорила гостье девочка. — Только утром, за завтраком, его и вижу. Если повезет и я не засну — вечером пару минут. Он у меня высший сорт, честно, а дома почти не бывает! У других детей из моего класса… у них у всех есть и папа и мама. А если у кого развелись, еще лучше.
— Почему это? — удивилась Норма.
— Ну, их ведь по воскресеньям и по праздникам забирают те родители, что ушли из семьи. Либо папаша за ними является, — объяснила Мила, — либо мамаша. Что, конечно, реже. Ну, и каждый старается побаловать свое дитятко. Поняли?
— Это только для посторонних глаз все так красиво, — ответила Норма. — На самом деле всегда иначе.
— Я сделаю все, что в мои силах, — сказала Мила, потирая свой утиный нос. — Вы уж поверьте мне, сударыня. На Елю я не надышусь. Только мать ей не заменю. Уж как плохо, что наша добрая хозяйка так рано оставила нас… Ничего, сердечко мое, сегодня ты целый день будешь гулять с папой… и с сударыней тоже!
— А вы чем займетесь? — полюбопытствовала Норма.
— О-о, дел столько — не присядешь! — Седовласой польке было лет примерно шестьдесят. — Когда наша красавица заиграется, обязательно что-нибудь порвет или сломает. Так что и подшить приходится, и заштопать тоже, и посуду помыть, и подмести, и пропылесосить — да мало ли? А когда всю работу переделаю, с книжкой посижу или телевизор включу. Я и одна не скучаю…
— Откуда вы родом? — спросила Норма.
— Я-то? Из-под Брно. И всегда при людях с детьми жила. Вот и к хозяину нашему с его бедной женой так попала. Уж как она мучилась, милая моя, одному Богу милосердному известно. — И, одевая Елю, продолжала шепотом, прикрывая ладонью рот: — Под конец я даже молиться стала: «Боже правый, прибери ее к себе, за что ей все эти муки?» Ну, Он и прибрал. А хозяин наш с тех пор сам не свой, места себе не найдет. Он, понятное дело, скрывает, никому ни слова не скажет. Только горя сердечного не скроешь… Все, готово! Отдыхайте, веселитесь на здоровье, воздухом свежим дышите! — она снова повысила голос. — Храни тебя Господь, сердечко мое. И вас, сударыня, тоже!
Она спустилась с ними на лифте, проводила до машины и помахала вслед, когда они отъехали…
Еля сидела напротив Нормы и потягивала через соломинку кока-колу прямо из бутылки. Норма пила чай. Было уже без двадцати одиннадцать, а Барски все не появлялся. Вокруг прогуливались улыбающиеся люди, играла музыка, а выстроившиеся вдоль реки высокие деревья и кусты отбрасывали на блестящую поверхность Альстер длинные тени.
— С тех пор как я знаю, что мы с папой и с вами летим в Берлин, все классно. А когда вернемся, пойдем вместе в оперу — суперклассно! — сказала девочка и широко улыбнулась. — Я так разволновалась, когда в школе сообщили, что меня посылают в Берлин. А потом Ян сказал: мы полетим все вместе — вот здорово! Ведь многие дети летят туда вместе с родителями, почему я — нет? Хотя у меня всего один родитель. Но теперь и вы — с нами. Как будто у меня двое родителей, как у остальных.
— А маму свою ты хорошо помнишь? — спросила Норма.
— Нет, почти совсем не помню. Я ведь тогда маленькая была. Мила говорит, она сейчас на небе. Я такого себе даже представить не могу. Как она туда поднялась? И почему она должна была умереть? Когда я спрашиваю Милу, та говорит, что Боженька раньше всех призывает к себе тех, кого успел полюбить. Это просто подлость с Его стороны. Если человека полюбишь — сразу смерти ему желать, да? А вы как думаете?
— Я тоже так считаю, — сказала Норма. — А что ты вообще-то написала в письме Рейгану и Горбачеву?
— Что я будто бы черепаха, которая сидит на горячем песке и думает, что она в море. И что мне придется умереть, как моей маме. И что перед смертью я прошу их обоих: хватит вооружаться!
— Ты написала, что ты черепаха?
— Морская черепаха, — уточнила Еля и отпила кока-колы.
— С чего ты взяла?..
— «Куколка, я о тебе мечтаю…» — донеслось из динамика, установленного над причалом.
— Я как-то посмотрела один фильм, — начала Еля. — По телевизору. Про одну морскую черепаху, короче. Я во время этого фильма почти все время ревела. И рассказала о нем Яну. И про черепаху — тоже. Она там не сразу появляется, ближе к концу. Только из-за нее я больше всего плакала. И я сказала Яну, что решила написать Рейгану и Горбачеву, а он ответил: правильно, надо написать.
Сидевший за соседним столиком пожилой мужчина встал и, проходя мимо них, сказал, поклонившись:
— Красивая у тебя мама, девочка.
— Спасибо, — ответила Еля. А потом, когда он вышел из павильона, лукаво взглянула на Норму: — Он подумал, что вы моя мама!
— Так что там случилось с черепахой? — спросила Норма.
— Будь вы и в самом деле моей мамой… — Еля подняла на нее сияющие глаза, и ресницы ее задрожали. — Я ведь уже говорила — черепаха появилась под конец. Хотите знать, что было сначала?
— Да, — сказала Норма. — Расскажи, Еля!
— Ну вот, — начала девочка, — сначала долго показывали море. Ужасно много моря. А на воде белые бабочки. Все мертвые. Миллионы мертвых бабочек, объяснил диктор. Оно было все белое, это море. Диктор сказал, что это море перед Атоллбикини.
— Ты хотела сказать… перед атоллом Бикини?
— А что такое атолл?
— Маленький островок, — объяснила Норма. — Округлой формы.
— Я так и подумала, — сказала Еля. — Диктор объяснял, что сколько-то лет на этом атолле Бикини испытывали атомные бомбы. Про это вы знаете, правда же?
— Конечно, — ответила Норма. — Как не знать!
— Диктор сказал еще, что с тех самых пор море отравлено радиацией. Эта самая радиация убила миллионы белых бабочек, когда они пролетали над морем. Знаете, что это напоминало? Большой-пребольшой белый ковер… С самого начала показали птиц, которые боялись высунуться из своих норок. Даже днем. Вы такое когда-нибудь видели?
— Нет, — сказала Норма. — Никогда.
— На Бикини птицы живут в норках, совсем маленьких. Диктор объяснил, что когда они раньше высиживали яйца, то уходили в эти маленькие норы. Раньше, до атомных бомб. А теперь, столько лет спустя, те, сегодняшние, выбираются из нор совсем ненадолго, потому что они откуда-то знают — откуда, я никак не пойму, — что их прапрадедушки и бабушки тогда, после взрыва, попадали на землю мертвыми прямо с неба. Люди наблюдали за взрывом на острове издали, с кораблей. А птицы боятся — с тех самых пор. И радиоактивность с тех пор не пропала. Поэтому они выбираются из своих норок только для того, чтобы слетать к морю и выловить рыбку. Но вода в море тоже отравлена, и рыба отравлена, а когда птицы поедают эту рыбу, они или заболевают, или черт знает что вытворяют. А потом в этом фильме показали яйца. Огромный пляж, и на нем миллионы яиц. Их положили другие птицы, морские. И диктор сказал, что все эти яйца тоже мертвые, и что птенцы из них никогда не вылупятся, потому что эти морские птицы тоже заразились радиацией. Но они этого не знают. Они каждый день летают на море и приносят себе отравленных рыб, а вечером — я сама видела! — садятся высиживать яйца, сидят и сидят, а все без толку, ни один птенец не вылупился, потому что они мертвые, эти яйца. А птицы этого не знают.
