— Добрый вечер, сударыня, — сказал он. — Не найдется ли у вас приют для лошадей и кров для меня и моего слуги на эту ночь?

Женщина посмотрела на него недвижно и раздумчиво, словно без испуга взирая на привидение.

— Надо поглядеть, — сказала она.

— Я заплачу. Знаю, какие сейчас времена.

— Надо самого спросить, — сказала женщина.

Повернулась было идти. Но тут из комнаты в сени вышел пожилой — большой, бледноглазый, с копной иссера-седых волос, в грубой бумажной куртке и штанах.

— Я — Сотье Видаль, — сказал человек в плаще. — Направляюсь из Виргинии домой, в Миссисипи. Сейчас мы проезжаем, должно быть, штатом Теннесси?

— Да, Теннесси, — сказал пожилой. — Входите.

— Отведи лошадей в конюшню, — сказал Видаль, обернувшись к негру.

Бесформенный в своем клеенчатом капюшоне и обширной шинели, негр направился обратно к воротам, приосанясь заносчиво, — эту осанку он принял, как только увидел, что женщина боса, а внутренность дома скудна и убога. Схвативши обе уздечки, он хлопотливо и ненужно зашумел, заорал на лошадей, и те пошли и ухом не стригнув, издавна, видимо, привычные к нему и его шуму. Казалось, уводящий лошадей негр и сам не придает значения своим окрикам, словно они всего лишь что-то естественно сопутствующее, проистекающее из движений его и лошадей, — что-то, воспринимаемое и тут же отбрасываемое прочь.

Сквозь стену кухни девушке слышны были голоса мужчин в комнате, откуда прогнал ее отец, когда чужак подошел к дому. Ей было лет двадцать — крупнотелой, с гладко и просто зачесанными волосами, с больши гладкими кистями рук, босоногой (и вся одежда на ней — платье, скроенное из мучных мешков). Она стояла у стены, неподвижно, слегка склонив голову, глядя глазами широкими, застывшими, пустыми, как у сомнамбулы, и слушала, как в комнату за стеной входят отец и гость.

Кухня представляла собой дощатую коробку, прислоненную к бревенчатой стене самой хибары. Щели в бревнах были замазаны глиной, и замазка эта, ссохшаяся, как мел, от жара плиты, местами выкрошилась. Наклонясь — движением медленным, щедрым и бесшумным, как шаг босых ступней по полу, — она приникла глазом к одной из щелей. Ей стал виден голый стол, а на столе — глиняный кувшин и коробка ружейных гильз, на которой отштамповано: «Армия США». У стола, на лубяных стульях, сидели оба ее брата, но лишь младший, семнадцатилетний, глядел на дверь, — хотя она знала, ей слышно было, что чужак уже вошел. Старший же брат вынимал гильзы по одной и, обжав, ставил перед собой стоймя, словно выстраивая солдатиков, — и сидел он спиной к порогу, где (она знала) стоял чужак. Она дышала тихо и спокойно.

— А Вэтч бы застрелил его, — сказала, выдохнула она самой себе не разгибаясь. — Да он и застрелит еще.

Она опять услышала шаги — к кухонной двери подошла мать, на момент загородив собой просвет щели. Но девушка не шелохнулась и тогда, когда мать вошла в кухню. Наклонясь к щели, она дышала мерно и безмятежно, и ей слышно было, как за спиной громыхает конфорками мать. И тут она впервые увидела чужака — и затаила дыхание, не сознавая даже, что затаила. Она увидела, как он остановился у стола в обтрепанном плаще, держа шляпу в левой руке. Вэтч не поднял глаз.

— Меня зовут Сотье Видаль, — сказал чужак.

— Сотье Видаль, — дохнула девушка в осыпающуюся замазкой стену. Он виден был ей во весь рост — стоял в своем заляпанном, штопанном чищенном плаще, слегка откинув голову, — лицо худое до изможденности, несущее печать какой-то неукротимой усталости и, однако, вместе с тем надменное, точно у существа из иного мира, где дышат иным воздухом, иная кровь течет в жилах.

— Сотье Видаль, — дохнула она.

— Выпей виски, — сказал Вэтч, не двигаясь.

Затем, так же вдруг, как раньше перехватило ей дыхание, так же внезапно перестала она вслушиваться в слова — как если бы необходимость в этом отпала, как если бы и любопытству не было места в том мире, где обитает чужак и куда и она перенеслась на время, покуда смотрела на него, стоящего у стола и глядящего на Вэтча, — и вот Вэтч повер нулся с гильзой в руке и поднял глаза на Видаля. Она тихо дышала в щель, сквозь которую доносились голоса — уже не будоражащие, потерявшие значенье отголоски мрачно-тлеющего, яростного, детского тщеславия мужчин.

— Узнаете вот эти штуковины?

— Отчего ж. Мы тоже ими пользовались. Мы далеко не всегда могли сделать передышку, выделить людей, чтобы наготовить своих патронов. Порой приходилось пользоваться вашими. Особенно же под конец.

— А, может, легче узнать будет, когда такая выстрелит в лицо?

— Вэтч!

Она перевела взгляд на отца — это прозвучал его голос. Младший брат ее привстал на стуле, чуть подавшись вперед, приоткрыв рот. Но чужак по-прежнему стоял и спокойно глядел на Вэтча, прижав шляпу к потертому плащу и храня на лице выражение надменное, усталое, слегка усмешливое.

— И нечего другую руку прятать, — сказал Вэтч, — Не держись за пистолет, не бойся.

— Нет, — сказал чужак. — Я ее не прячу.

— Так пей же виски, — сказал Вэтч, подвигая кувшин пренебрежительным толчком.

— Я бесконечно признателен, — сказал чужак. — Но желудок не принимает. В течение трех лет войны мне приходилось извиняться перед своим желудком; теперь же, с наступленьем мира, приходится извиняться за него. Но нельзя ли мне налить стакан для моего слуги? Даже за четыре года он так и не смог притерпеться к холоду.

— Сотье Видаль, — выдохнула девушка в мелово крошащуюся глину, из которой шли голоса, еще сдержанные, но навсегда непримиримые и уже обреченные: один — слепой обреченностью жертвы, а второй — палача.

— Или, может, легче будет узнать, когда в спину такая ударит?

— Хватит, Вэтч!

— Не шумите. Если он провоевал хотя бы год, то уже разок да бегал от наших. Или чаще, если приходилось ему иметь дело с армией Северной Виргинии.

— Сотье Видаль, — дохнула девушка, склонясь. Она увидела, как Видаль двинулся прямиком к ней, неся в левой руке граненый стакан, зажав шляпу под левым локтем.

— Не туда, — сказал Вэтч. Чужак приостановился и оглянулся на Вэтча. — Куда направились?

— Слуге моему несу, — сказал чужак. — В конюшню. Я полагаю, в эту дверь… — Лицо чужака повернуто в профиль — обтянутое, надменное, изнуренное, брови подняты в усмешливо-высокомерном вопросе.

Не вставая, Вэтч мотнул головой вбок и назад:

— Поворачивай оглобли.

Но чужак не двинулся с места. Только головой шевельнул, просто меняя направление взгляда.

— На отца смотрит, — дохнула девушка. — Ждет, чтоб отец сказал. Он Вэтча не боится. Я так и знала.

— Поворачивай оглобли, — сказал Вэтч. — Негр чертов.

— Значит, это лицо мое виною, а не форма, — сказал чужак. — А ведь вы четыре года воевали, как я понимаю, чтобы освободить нас.

Затем она услышала, как снова подал голос отец.

— В переднюю дверь выйдите и кругом дома обойдите, — сказал он.

— Сотье Видаль, — сказала девушка. За спиной у нее громыхала у плиты мать. — Сотье Видаль, — сказала девушка. Не вслух. Опять дохнула — глубоко, тихо, неспешно. — Оно как музыка. Как пенье.

Негр сидел на корточках в проходе конюшни; стойла ее, разбитые и покосившиеся, пустовали, если не считать двух лошадей Видаля. У ног негра лежал развязанный старый вещевой мешок. Негр был занят — чистил пару тонких бальных туфель при помощи тряпки и жестянки, на дне которой чернел узкий ободочек ваксы. Одну туфлю, уже вычищенную, он поставил сбоку, на обломок доски. Кожа передка растрескалась; на подошву коряво набита грубая подметка.

— Еще слава богу, что не кажем людям своей обувки, — сказал негр. — Слава богу, одна только белая шваль на горе тут живет. Мне бы даже перед янками зазорно было за ваши ноги в таких щиблетах. — Он потер туфлю, прищурился, подышал на нее, опять потер туфлю о шинельный бок.

— На-ка, — сказал Видаль, протягивая стакан. Жидкость в нем была бесцветна, как вода.