– Это, тот, которого распяли?

– Это тот, который воскрес.

– Ну и где же Он сейчас?

– А в том самом Царстве, Царица которого на тебя с этой иконы смотрит.

– Ага, Он, значит Царь, а она Царица?

– Значит так.

– И вот я предлагаю тебе сейчас плюнуть на твою Царицу на твоей доске. О! Вижу ты возмущен, ты в негодовании, ты готовишься к пыткам... пыток не будет, пленник Владимир, будет только предложение в добровольном плевке. Да и Хаим, ха-ха-ха, гляди как бойко переводит, твой ненавистник, на кол будет посажен, коли плюнешь. Порадуешься.

– Вот уж, радость! Какая ж радость, коли человека на кол.

– Он же радуется костру на месте бывшего города Ельца.

– То его грех, а мне грех такой его радостью радоваться. Уж, избавь.

– Нет! Не избавлю. И вот слушай цену твоего плевка: Вся страна твоя будет пощажена. Не пойду ее громить. При всех своих военачальниках, при свите своей говорю, вся вселенная всегда слышит Тамерлана, когда он говорит!... Не пойду громить твою землю, обойду. А тебя князем на ней посажу! Слово мое!! Слово Тамерлана! Ха-ха-ха, глянь как заволновался Хаим, – но обернувшись на Хаима, Тамерлан увидал каменно-улыбчивое лицо его. Оно было спокойно и даже надменно. Отвечая на Тамерланов взгляд, Хаим поклонился и сказал:

– Мое тело недостойно этого кола, который уже вбит за моей спиной, не мне на нем сидеть, государь, и я совсем не разволновался. Я, наоборот, радуюсь. И я не соврал. Как ты замечательно сказал, что если Великий визирь соврал, его место на колу. Тот кол, что вбит за моей спиной – не мое место. Он не плюнет на доску. Позволь мне не переводить то, что я тебе сказал.

– Позволяю. – Тамерлан вновь вперился тяжким взглядом в пленника:

– Ну! Решай! Хотя решать тут нечего.

– Точно что нечего. Сдурел ну... как тебя, Тимур, никогда не плюну я в Царицу Небесную, хоть на куски режь...

– Зачем мне тебя резать на куски? Я тебя с собой возить буду и ты будешь смотреть как уничтожается твой народ и твоя страна. Города, села и деревни – дотла. До ровного места, если бугорок замечу, всех причастных из своего войска – кол. Все население поголовно, поголовно! – слышишь, крестьянин Владимир, – в огонь и под топор, как советует мой Великий визирь – ни кого в живых, ни одного младенца. Всех замеченных в какой-то жалости, а у меня нет таких, пленник Владимир, ха-ха-ха, – всех на кол! Все леса прочешем, всех найдем, а леса – огнем, здесь останется одна горелая земля!... Ну, а потом, когда последний клочок земли твоей догорит и тебя на кол. Вместо княжеского трона, который я тебе сейчас предлагаю, крестьянин. Плюй!

– Нет, Тимур.

– Ха, тебе, что Хаима больше жаль, чем свою родину? Как вы ее называете?

– Хаима мне совсем не жаль, Тимур. А родину свою мы называем Святой Русью. И коль я – крестьянин из Святой Руси, не могу я плюнуть в Царицу Небесную.

– Да не в нее. В доску. В картинку.

– То не картинка, не доска, то Сама Она.

– М-да,... прав ты, Хаим. Ты действительно Великий визирь. Тот кол, что за твоей спиной, вели вынуть, обмажь смолой и пусть на него из моей сокровищницы насыпят бриллиантов, сколько прилипнет, все твои. Вместе с колом. Кол возьми с собой и береги как глаз свой. Потом, ха-ха-ха, если проштрафишься, сядешь на кол с бриллиантами, ха-ха-ха...

И тут всадники, на конях сидящие, тоже грохнули хохотом. И кони заржали. От одного такого хохота любой город ворота откроет. Взакат ржали всадники и кони, смеялся Хаим, смеялся Тамерлан, лишь один Айкол под Тамерланом как был безмолвен и недвижим, так и остался.

Пленник Владимир, неуклюже восседавший на кобыле, молча смотрел в землю, еще не догоревшую.

Остановил жестом руки Тамерлан бушующий хохот:

– Да, крестьянин, из Святой Руси, плохой ты ее подданный, не любишь ты свою землю. Представляешь, впервые во Вселенной, за крестьянином выбор – быть или не быть державе его и народу державы этой! И крестьянин выбрал – не быть. Пусть она будет уничтожена... Нет, я не повезу тебя с собой. Ты свободен, крестьянин. Езжай к своим,... как она зовется, Хаим?

– Москва.

– Езжай в эту Москву и все скажи, что я тебе сказал. В Москве я буду вслед за тобой, а этот город, Владимир, где доска это главная, будут брать те, которых ты сейчас видел. И доска эта,.. нет Хаим, не облизывайся, тебе я ее не отдам, она будет лежать у моего шатра и мы будем отирать о нее ноги. Езжай, Владимир. И не предлагай сдавать города. На битву созывай своих, не будет пощады вашим городам и вашим людям. Все!!..

***

Митрополит Киприан сидел в своей полутемной келье, перебирая четки и пытался думать. Ни дума не шла, ни молитва. Впустую крутились шарики четок, безо всякой отдачи напрягался мозг. Откинулся в кресле, расслабился, ноги вытянул: Эх, Господи, помилуй, что же делать-то?!.. Ясное дело военная защита невозможна, наслышан Киприан про этого Тамерлана, даже и без этого вестника, что в икону не плюнул. Молодец, однако!.. Василек войско собирает, да вроде собрал уже. Эх, войско, видел этих воинов Киприан, ударный тумен Тамерлана в полчаса их сомнет предлагал Васильку – войско сберечь и не только само войско, всех мужиков, что топоры в руках могут держать, вместе с дружиной в леса за Нижний увести, спрятать, потом пригодятся, а города без боя сдавать, может пощадят все-таки. Резко воспротивился Василек и даже нагрубил митрополиту и даже намек прозвучал в грубости, что, мол, чужеземец ты, митрополит, и хоть давно ты у нас, но не до конца ты эту землю своей считаешь. Это была неправда. Серб Каприан, поставленный на эту митрополию Вселенским Патриархатом, давно уже перестал быть сербом и стал насквозь русским и не мыслил уже себя вне этой земли, вне этого народа. Особую привязанность имел к великокняжескому семейству. Не дали раны подольше прожить Димитрию, ныне Донским прозванному, ну, да и соколик его, Василек – удалец, не соколик уже, а сокол. А сколько всяких дрянных слухов по Москве шляется про вдову Димитриеву, Евдокиюшку. Велел от своего имени пресекать слухи беспощадно, вплоть до отрывания языка. Мол и вдовство она не так блюдет и на пирах веселится... Только один Киприан знал, даже сын, Василек, не знает, что носит вдова на теле пудовые вериги железные, целую ночь напролет молится, час в сутки всего сна. Про себя знал Киприан, что он не вынес бы ни вериг таких на своем теле, ни молитв таких ночных, ни вообще жизни такой. Эх, моли Бога о нас, Евдокиюшка и да продлит Господь дни твои...

Да, тяжек крест митрополичить на Святой Руси, тем более после почившего Алексия. Остро чувствовал Киприан богомеченность этой страны, с которой сроднился. И это только утяжеляло крест. Каждый раз после утреннего и вечернего правила спрашивал себя: а до конца ли, без оглядки ли, с пользой ли ответственностью ты несешь свое служение? И отвечал себе с чистой совестью: до конца, без оглядки, с полной ответственностью. И что бы не случилось с землей этой, с народом этим, их участь будет и его участью. А тут еще напасть эта. Чувствовал Киприан, что то, что надвигается, есть самый страшный, самый ответственный момент его жизни. И нету рядом ни Сергия, ни Алексия. Все самому решать. Однако рядом Евдокия и соколенок ее Василек, а это – немало.

«Молитвами отец наших... Господи, помилуй нас...» – раздался звонкий голос за дверью.

– Аминь. Входи Василий Димитрич. Мир тебе князь – государь и благословение.

– Прости, владыко, давешнюю мою дурь-грубость...

– Давно все прощено, государь, и ты меня прости за дурной совет. Войско не должно прятаться по лесам, войско должно на поле боя драться, а уж там, как Господь решит. Сейчас пойду воинство твое благословлять, окроплять. Ну, да и в путь-дорогу. Да и Ока-река, широка – глубока, в помощь вам, хоть сколько, а утонет в ней страшилищ этих.

– Вряд ли, владыко, кто-нибудь из них утонет в Оке. Когда они переправлялись через Волгу, никто не утонул. Их кони плавают также, как и скачут. А когда они переправляются, с той стороны их лучники стреляют из лука. И лучники же стреляют с лодок, которые плывут спереди и сзади всадников. Две тысячи возов в обозе Тамерлана возят стрелы, при переправе и при начале атаки, что у Коломны будет одно и то же, выпускается миллион стрел за час. Большая часть моего войска должна быть убита этими стрелками.