Адам, опять же, какого рожна на ум приплелся?.. Тут без Адама делов – лопатой грести, необыкновенной важности ведь дела-то, итальяшек вот надо на место поставить, а то и вообще из коминтерна выпереть, опять же перед коминтерном за НЭП оправдаться, ничего не сделаешь – политика-с. Важнейшие дела, в общем, а тут опять голова от боли раскалывается еще в себя не приходя. Однако все-таки чудненько процесс пошел, возвращаются в сознание отрезанные пласты, вот только буковки рядами бессмысленными перед глазами мельтешат, буковкам заново учиться надо... Кто же это и где так противно смеется? Говорите, говорите... вы и про портреты так говорили; надул Большой Соратник, опять вон понатыканы... И болит голова, и портрет этот, и соратников понукать и – телеграммы, телеграммы..., и обо всем надо знать и только самому принимать решение, ясно, что совнаркомовские рычаги слабы, только партийные нужны, пусть хоть Коба-прищуристый их двигает, все одно – он их будет двигать, эх, выздороветь бы только, ...как однако же больно... и пожалеть некому... Инесса, друг единственный, ... звала недавно во сне, отвечал ей что-то, опять врачей переполошил... Какая, однако, тоска схватывает, когда о могиле дорогой вдруг вспомнится... Вот как сейчас... А зачем все это? Все эти коминтерны, рабкрины,.. если вот сейчас умирать? Туда – к Инессе... Хохот мерзкий не оттуда ли? Да что ж это с головой? Что за вопросы поперли? Так зачем все-таки? Что бы властью тешиться? Нет... Кто это сказал "нет"?.. Счастье всемирное строить? Смешно. Мировая революция? Да будь она неладна, когда опять с головой неладно, опять вон от буковок глаза рябит... Что же тогда заставило такую жизнь прожить? Тайна... Чем же хохот – то заглушить? Хуже портрета...

Что за чушь?! Откуда?! Откуда мысли эти гаденькие, вопросы подленькие, слюньтявые?! Да ведь это же прямая поповщина! У него?! И не улетает! Будто руки последнего Романова ее там держат... Да где ж воля-то, где ты, воля?!! Всем нутром, всей силищей! Всей матерой человеченщиной -на эту поповщину!.. Вон!!..

Да не вам это, Лев Давидович...

Итальяшек таки пришлось выпереть из коминтерна. Два часа по-французски говорил, устал зверски, однако – удовольствие, вообще б с удовольствием по-русски ни слова не говорил, старая орфография – новая орфография, да тьфу – на обе, но, увы, приходится даже патриота корчить... Суд над эсеришками подтолкнуть, надо же, на два месяца почти затянули, совсем ополоумели, будто при Царском режиме... Изъятие церковных ценностей начали. Вот тут молодцы, оч-чень резво начали, однако и еще и пришпорить бы можно... И к портрету привык. Да тьфу бы на него вообще, как на обе орфографии, если б еще во сне не донимал, когда и воля спит, нечем взыгрывающее от Николашкиного взгляда нутро приглушить-придавить...

...Странное, однако, пробуждение, можно даже сказать, небывалое, уж, больно, чересчур спокойное, и портрет, – вот он, однако не беспокоит портрет, можно даже сказать, чуть ли не наоборот... Взгляд не давящий, а, можно даже сказать,.. мать, помнится, смотрела так... и вокруг и в нутре что-то ожидающее что ли, чуть ли не ласкающее... не понять,.. однако, надо понять! сказать надо!! ...Что за ерунда?! Опять, что ли, какая поповщина?! Однако ясность в голове какая чудная!.. И не болит...

– Это пробуждение твое – последнее.

Кто это сказал? Нутро молчит вроде?, губы последнего Романова также сжаты... Это как это последнее? Еще столько архиважного не сделано, из церквей-монастырей вот только-только выгребать по-настоящему начали... последнее... увидался опять тот распад сознания... Только не это!

Так делать-то что? Во мысль идиотская, ну дожил – к попу бежать. Испо-ве-даться! Ха-ха-ха... Однако странно спокойное отношение к мысли сей. Можно представить себе физиономию Большого Соратника, скажи он ему сейчас – попа давай. А Коба небось трубку свою проглотит. А если удрать потихоньку? Невозможно. Обложили... Д-да что же это такое, д-да откуда ж прет-то такое?! А положим-таки удрать? Казанский собор-то ведь рядом. Не прикрыли его еще? Попа кондратиц не хватит, когда увидит его и поймет, зачем пришел?.. Что-то поменялось в Николашкином взгляде. Да и растворяться вроде и воздухе портрет начал. Одни глаза вон остались. Прощаются вроде глаза. Уходит... Однако – и вроде неохота, чтоб уходил!.. Д-да что же эт-то такое! Д-да... Головой боднул, вскочил. Ну, поповщина сволочная, ну, охмуряла подлая!.. Вон!!...

Да не вам это, Лев Давидович, не вам... Склянского сюда, гадюку! С-сколько можно?! Что там с изъятием?! Сейчас, сюда, немедленно все материалы мне на стол!.. Что? Губсъезд советов? Телеграмма? Да что их, уродов, так на съезды тянет... Тэ-эк, по пятидесяти губерниям, ну чего там... золота, и пуд всего? Да в одной Москве в окладах больше! Бездельники... Серебра? Ага – 18 тысяч пудов. Хм, ну ладно... Бриллиантов – 33 тысячи штук. Себе небось, половину натырили. За каждый несданный камешек – к стенке! Все участники изъятий пусть перед сдачей друг друга обыскивают. А впрочем, все равно заныкают; пусть...

Интересно бы глянуть, как они глядятся – 33 тысячи бриллиантов в одной куче. Ну, страна; ну, люди, такое богатство по церквям впустую, пропадало... Что т-такое, опять этот хохот мерзкий... И голова опять... Туман и боль, рычать хочется... Да, надо рычать, рычать! Рычание боль успокаивает. Опять Николашкины глаза преступают... нет! Не хочу!.. Вон!!...

Да-да, это и вам, Лев Давидыч. Все уйдите. Никогда не надо, един всегда был, един и сейчас. Что вдруг так тело заколотило? Да кто ж это так ржет-хохочет?.. Весь мир у ног. Где он?.. Что там, за окном? Стена чего-то белого стоит-падает. Чего – белого? Опять гаснет...

Не – е – е – т!!!...

Ну и ну, бери меня, морда рогатая, сволочь хохочущая, все бери, только это отдай, ну как же его... Инесса, ну сделай что-нибудь, ведь так больно! Гаснущий навсегда мир вертелся, корчился химерами, не имеющими названия и содрогался, рассыпаясь, от гадкого, все заполняющего хохота.

За окном тихо падал снег.

- Джемка, за что меня вздул мой хозяин, мой любимчик?.. Р-р-ы-ы! - обидно.

Джемка, тупоносенькая, лохматенькая собачка удивленно-возмущенно проурчала:

- Вздул?! Это ты называешь вздул? Всего лишь цыкнул слегка, да и то потом погладил. Ты же воем своим всех доконал! Даже меня, т-тяф! В моей-то собачьей душе тошно, чего же про людей говорить, тем более про таких, как наши хозяева. Воешь, понимаешь, как русский дикий волк в лесу, а ты как-никак английский спаниель в русском дворце!

- А от того и вою, Джемка, что, как ты изволила заметить, душе собачьей тошно - твоей от моего воя, а моей от того, что перестал чувствовать присутствие в жизни одного человека, считай, второго хозяина, хоть и редко его видел. Нет его больше. От того и вою.

- А, а как ты это чувствуешь? А, носом, ну да ты же охотник.

- Нет, милая ты моя декоративная японочка, не носом, носом, хоть и охотничьим, тут ничего не учуешь. - И спаниель лизнул ее декоративное тупоносие. Джемка благодарно тявкнула - сам не знаю, будто вдруг пустота образовалась в душе собачьей, а заполнить ее, кроме воя, нечем. И сам не хочу, да само воется.

Вбежал хозяин в своей парадной матроске, сосредоточенный, озабоченный и с большой коробкой в руке.

- Ну, куда ж они все подевались, а Джойка? Ну, перестал наконец выть?

- Ы-ы-у-ооо!

- Опять?! Опять вздуть?!

-У-ы-ы-ы, не надо...

- Ну, что с тобой, Джоечка?

- У-у-ы-а-а...

- Еще ведь в вагоне начал выть...

- У-ы-ы... р-раньше...

А ведь действительно раньше. Ни с того ни с сего вдруг завыл, когда папа внезапно решил покинуть ставку и велел ему без объяснения причин собраться в течение часа. И даже Военный совет прервал. Ефрейтор не спрашивает у Верховного Главнокомандующего о причине неожиданных приказов. Хоть и очень не хотелось уезжать из ставки, но приказ есть приказ.