– Эх, – покачал головой Савва Петрович после того, как, перекрестившись, поцеловал икону, – вишь, Пётр летний, как оно образовывается, и не думал, и не гадал.., эх, дай, Господи, девочке сей и папе её всего... Сам знаешь, чего...

– А папа-то, видать, бога-атенький, – проговорил молодой напарник. Он покачивал на правой ладони образки, на подарочную икону Саввы Петровича он даже не взглянул. – Золотые ведь, каждый почти как червонец весит. И цепочки золотые. А может, прямо из червонца и сделаны? И работа грамошная, то-онкая, в ювелирке у Рувима как надо оценят.

– Да ты сдурел!..

– Да ты не бузи, Савва Петрович! – в свою очередь и не шуточно прикрикнул молодой. – Опять же, попа из себя не корчь! Крестик на мне есть, каким крестили меня, во-от, с тех пор и ношу! С меня и довольно. А это подарок шальной, ну и гульнём. Мне ведь подарок, чего хочу, то и делаю. Опять же, крещенскому гулянью цельных два дня ещё.

– Слу-ушай, да ты что ж мелешь-то, какой такой шальной подарок? Это как это "шальной"?!

– Да так: не было – есть, шёл – нашёл, с неба упало...

– Так ведь с неба же! А ты его Рувиму!

– Да ладно тебе. Метель нанесла! "С неба" – это я так... Чудит её папашенька, много, видать, червонцев, чего ж не поблажить... Был бы я женат, как ты, то может, на семью бы потратил, а так – гульнём!

– Ну, ладно, – Савва Петрович весь как-то обмяк вдруг от такого препирательства, – иди сейчас гульни, вон, к бульвару, там доглядывай, а я уж тут...

Долго смотрел Савва Петрович вслед уже пропавшему в снежной мгле напарнику. И тут разобрал весёлый шум-гам за спиной. Обернулся. Ватага студентов, явно из "Петровского подвала" – значит, выползать начали. Не знал Савва Петрович, что давно его заприметили студенты. Пили они на рябушинские деньги все подряд.

– Бр-ратия! – выволакивался из сидячего положения очередной "тостёр", – предлагаю выпить за то, чтобы у той, вон, морды, вон – за окном маячит (а это "маячил" Савва Петрович), чтоб он шашку свою никогда б не вынул.

– Да она у него с пятого года приржавела, – сказал главарь ватаги. – Господа, пш-шли пров-верим!..

Вот и вывалились они проверять. Будто к неодушевлённому предмету подходили они к нему, шатаясь, и дёргали за рукоять шашки. Савва Петрович стоял столбом, не сопротивляясь, и вроде бы не видел наседавших. Наконец за рукоять взялся главарь ватаги. И тут глянул в его мутные, пьяные глаза Савва Петрович, и показалось ему, как тогда, в пятом году, что перед ним враг. Что-то такое враждебное повеяло от всего его облика, от его пьяных зенок, от его прыщавого лба, некая жуткая злоба, злоба не спровоцированная ничем – злоба сама по себе. "А ведь и лет-то ему не больше, чем девочке сегодняшней – Татьяне, образки дарящей"...

Пять раз дёрнул за рукоять прыщавый главарь и затем сказал, злобно усмехаясь:

– Полно, служивый, а ну как злоумышленники нападут?

– Нападут – получат. Да и какие злоумышленники в Татьянин день? Вас вот до дому в целости доставить, вот и вся забота, – теперь Савва Петрович улыбался, отгоняя от себя образ врага: "Да мальчишечка ведь, ну напился ради праздника, да и чего же не побузотёрить в его-то годы?"

– А вдруг я злоумышленник? – не унимался прыщавый, – а у тебя шашка не вынимается?

Посерьёзнел опять Савва Петрович:

– Почему же не вынимается. Вынимается.

– Да ведь не могу я её вынуть.

– Да тебе её и не надо вынимать, она ж не твоя, а моя.

– А правильно угадал я, что ты её последний раз в пятом году вынимал?

– Правильно угадал.

– И что ты ею делал, когда вынул? Рубил?

– Нет. Только собирался. Получилось – пуганул только. Потому как разбежались тогда злоумышленники.

– А что они злоумышляли тогда?

– Царский портрет всенародно сжечь.

– И живого б человека зарубил за портрет?

– Всенепременно. Нешто это человек, коли ему Помазанника Божия сжечь надумалось.

– Нет, – прыщавый снова усмехался вражеской усмешкой, – теперь не выйдет. Приржавела твоя шашечка. Жаль, под рукой портрета нет.

Савва Петрович, не отрываясь от немигающих, усмешливых вражеских глаз, на него направленных, взялся правой рукой за рукоять и выдернул шашку из ножен. Взрывом лязгнуло, скрежетнуло, взвыло сталью о сталь, и обнажённая шашка нависла над прыщавым. Орава в один голос ойкнула и отшатнулась.

– Твоё счастье, что портрета нет, – сказал Савва Петрович.

– Эффектно, – сказал прыщавый, закуривая папироску, – запомню.

– Во-во, лучше папироску поджигай, запоминатель. Эх, ну чего вам неймётся, господа?

Притихшая ватага удалялась обратно, к "Подвалу". Прыщавый главарь несколько раз обернулся. И при каждом обороте его будто ветром злобы дуло оттуда сквозь белую метель. А девочка эта, Татьяна-дарительница, будто за спиной Саввы Петровича стоит, и именно на неё направлен ветер, и шашка его должна всё время стоять на пути этого ветра.

– Эгей, почтенный, как дежурится? – Из темноты и метели возникли двое в бобрах и едва на ногах. Спрашивал тот, кто потрезвей.

– Спасибо, ваше превосходительство. Пока спокойно. А вы где ж так подзадержались?

– А мы у Крынкина отмечались, на Воробьиных горах. Вот, а теперь сюда. Как там наш отступничек, поглядим... Не представляешь, – теперь он обращался к своему спутнику, – в Большом театре, когда хористы выскочили на сцену и загорланили "Боже, царя храни", император, ишь ты, присутствовал!.. Ну и с ними весь, естественно, прихлебательский зал загорланил. Так и он, коллега наш! Проф-фессор! Кадет! Тоже стоял и подпевал!.. Ну-у, что заслужил, то и получил. Студенты, вот молодцы так молодцы! Представляешь, врывались в аудиторию и выкрикивали: "Позор! Иуда! Холоп!.." Ну, мы только здороваться перестали. Обломали – вроде понял, хотя поначалу бурчал...

Идущему вслед за ними Савве Петровичу казалось, что он всё-таки ослышался и чего-то не так понял. Переспросить же было страшно – во-первых, не с ним разговаривали, а во-вторых – да не может же такого быть!..

– Эй, любезный, – тот, кто рассказывал, подозвал Савву Петровича, – возьми-ка его за другую руку, а то завалит, эк нализался, а ведь вместе пили.

Когда же его внесли в зал, тот вдруг ожил и заорал куда-то в гущу гуляющих:

– М-может, ты и на кресты церковные крестишься, а?

Отпустил тут руку Савва Петрович и даже отпихнул слегка от себя обоих. И оба бобрастых рухнули на паркет. Тут из гущи поднялся некто очень живописный. Он откинул ногой стул и начал сосредоточенно что-то искать в боковом кармане сюртука. И Савва Петрович понял, что это тот самый, которого "обломали". Наконец, нашёл живописный то, что искал.

– Да, милсдари,.. вот!.. Мне тут оказали честь, то есть, я хочу сказать, имели наглость!.. Вот – званный билет на торжество 300-летия Романовых, в Кремле, вот... и я его сейчас... свет, господа! Погасить свет! Я его сейчас!..

Вспыхнуло жёлто-голубым огнём, и в руках у прощённо-обломанного заполыхал факел. Корчилось, ёжилось изображение Императора, будто слова вместе с огнём: "Да что ж вам неймётся, господа?"

Грохнули шквальные аплодисменты, пожалуй что погромче, чем в Большом театре.

– Господа, – от радости один из бобрастых поднялся на ноги, – пьём за грядущее! И нас встретят всенародные аплодисменты, когда докры... до-бе-жим, долетим!..

Савва Петрович стоял с закрытыми глазами, правая рука его лежала на рукояти шашки. Он молился, чтобы сдержаться. Он знал, что если сейчас он шашку вынет, то никто отсюда живым не уйдёт. Наконец, отпустило. Он развернулся и вышел вон. На воздухе вздохнул полной грудью и достал икону, сегодняшний подарок. Она хорошо умещалась в нагрудном кармане кителя, и он решил, что пусть всё время она там и будет. Татьяна-дарительница с ней не расставалась, и он не расстанется. На иконе Татьяна-мученица в правом углу молилась Владимирскому образу Заступницы Небесной. Младенец прижимался щёчкой к правой щеке Матери и будто что-то шептал Ей в ухо, а Она скорбно-задумчиво смотрела одновременно в Себя, перед Собой и прямо в глаза Савве Петровичу. Ясно было, что слушают они молитву мученицы Татьяны и будто ожидают чего-то, а Татьяна, как показалось сейчас Савве Петровичу, плачет. И даже рыдания её сейчас как будто слышались. Ужас и ярость, что испытывал он, когда горело перед ним императорское лицо, уже прошли окончательно. Он тоже, как и Татьяна-мученица, плакал. Первый раз в жизни. Только без рыданий, тихо. Но как и о чём сейчас молиться, он не знал, да и не время было молиться, сейчас работа пойдёт вытаскивать из сугробов пьяных интеллигентов, которых только что в куски хотелось искрошить верной шашкой.