К работающему лопатой и сидящей в кресле подошла девушка в тёмно-сером платье. Дочка, явно, больше некому. По поводу неё тоже прошлись хохотливой похабщиной караульные. Она, как и родители, их тоже не слышала. Она стояла к нему спиной, но вот обернулась. И окаменел мгновенно рядовой Савва, и дрожь у него прошла. На него смотрела она, Татьяна-дарительница, сестра милосердия, его выходившая. Теперь глаза её не искрились праздником, но и печали в них не было, её взгляд был сосредоточен и задумчив. Убранные в полушар волосы обрамляла обручем серая лента. И она его узнала и медленно подошла к забору, их разделявшему. И вот они рядом, как тогда, в далёкий метельный Татьянин день. Рядовой Савва стоял навытяжку перед Русской Царевной и плакал. Именно такой, единственно такой и должна быть Русская Царевна, дочь святого семейства. Она улыбнулась ему и что-то сказала, но он не расслышал, из груди его вдруг вырвались едва сдерживаемые рыдания. Он упал на колени и припал лицом к её ботинкам. Она гладила его по голове и тихо говорила, что на всё воля Божия. Вновь прибывшие караульные брезгливо-недоумённо наблюдали непонятную сцену. А рыдания рядового Саввы разрастались всё больше.

"И мы не захотели... Я не захотел! Потому что не защитил вот эту девочку-Царевну ни шашкой своей полицейской, ни винтовкой солдатской! И эти обормоты вновь прибывшие, такие тоже из-за меня... И Она, покидая фронт, не смотрела только на меня..."

Но тут он почувствовал разливающееся по телу тепло от святыньки у сердца и от рук, гладивших его волосы. Он поднял голову – Царевна тоже плакала. А над её головой, в вышине, в звуках её плача и его рыданий, как тогда в громогласном "Ура!" наступавших, появился образ Чудотворной Владимирской; и будто шепчет что-то Младенец Матери, а Она, Вечная Державная Хозяйка дома своего, милостиво смотрит на своих верных.

Великий визирь великого хана впервые видел своего владыку таким сосредоточенным и даже угрюмым после успешной боевой операции его непобедимого войска. Обычно после разгрома очередного противника и взятия очередного города непобедимый воитель и хозяин всей поднебесной бывал расслаблен, благодушен и выказывал своим верноподданным всякие мелкие милости, вроде пощипывания за ухо и пощелкивания по носу. Верноподданным это не казалось мелким, ради таких милостей верноподданные готовы были умереть от верноподданности. Не счесть было взятых городов, несметно было число войск разбитых, рассеянных и втоптанных в бесчисленные земли, завоеванные несокрушимым властителем вселенной, великим Тамерланом.

Оба помощника визиря с гордостью носили на своих рабски улыбающихся лицах следы монаршего милостивыказывания: у одного ухо было цветом спелого граната и размером с большую тарелку, а у другого нос был, что тот же гранат и цветом и размерами. Из всех приближенных один лишь Великий визирь мягко-улыбчиво и как бы нечаянно, плавно-грациозно, (но уверенно и настойчиво) уворачивался от щелчково-щипальной милости. После разгрома армий Хорезм-шаха, Тамерлан заметил это. Непредсказуемо – загадочно ухмыльнулся. Ничего хорошего для приближенных не предвещала эта непредсказуемая загадочность.

– Твоим ушам неприятны мои пальцы, Хаим?

– О, великий, конечно же нет. Для меня была бы величайшая честь, чтобы твои могучие, благоносные пальцы оторвали бы их совсем. Я буду даже умалять тебя об этом. Но дозволь сначала дослушать ими и дознать все о той части вселенной, которую ты еще не завоевал, но собираешься завоевать. Когда нечего будет слушать, чтобы донести своему повелителю, я положу свои ненужные уши к твоим стопам...

Ухмыльнулся в ответ Тамерлан, но уже без непредсказуемой загадочности.

– Да, Хаим, к тому, как расширяется моя империя, пока твои уши имеют отношение, возьми для них эти серьги с кашмирскими изумрудами...

Давно это было. Нет уже давно ни хорезмского шахства, ни Бухарского, ни Срединной империи, раздавлены и удушены все султанаты, ханства, царства и халифаты, одна империя Великого Тимура, железного хромца, царя царей Тамерлана простирается от Желтого моря до Каспийского. Вот и Каспийское перейдено... И как могло взбрести в голову этому шакаленку, этому недоумку – заморышу Тохтамышу поднять меч на него! Султан Турецкий Баязет при одном имени Тамерлана с коня падает, а этот... Ну ничего, долго теперь ему собирать по степям остатки своего сброда, которое какой-то осел войском называл и даже предостерегал его! Тамерлана! от недооценки. Да это же...

– Хаим! Это не ты ли Тохтамышеву свору войском называл? Не ты ли ?...

– Я, о, несравненный.

– Что, твои уши тебе уже не нужны?

– Нужны, о, благосклонный. Я сейчас повторю – это было войско, а не сброд. Просто нет во вселенной воинов, равным тимуровым орлам и их вождю. Ты есть единственный лев, но не, не устану повторять, что спящему льву и шакал может перерезать вены. И даже сброд надо бить всей мощью, по орлиному, а не в пол – силы. Орел, привыкший воевать в пол – силы, в этой привычке несет в себе гибель, ибо возможно, где-то растет второй орел, пока еще орленок.

– Мои уши, вместе с моей головой ждут приговора твоего меча, о, справедливый.

Усмехнулся Тамерлан и – таки щипанул великого визиря за ухо.

Не стал на этот раз Великий визирь отвиливать от щипка, улыбнулся в ответ благодарно.

– К тому же, о, победоносный, на плечах разбитого Тохтамыша ты подошел к новой части вселенной, которая должна стать твоей. Но, скажи мне, что гнетет тебя, от чего не весел твой лик? Посмотри какая добыча, почти столько же, сколько ты взял от всех приаральских городов. И это с одного только года. Одной пушнины...

– Как он назывался, Хаим?

– Он назывался – Елец. Так почему ты печален, о, премудрозадумчивый?

– Я этого и сам не пойму. Я бы это хотел спросить у тебя. Нос и уши великого визиря должны чуять и слышать все. А?

– О, как я рад видеть, когда твои царственные уста озаряются улыбкой... И правда твоя, о, проникновенный, коли визирь задает вопрос, ему и отвечать. И ответ вот какой: от той земли, которую начали уже топтать копыта твоего серого красавца Айхола, действительно веет гнетом и тоской,.. – «О, Айхол! Несравненный чудо ахалтекинец, единственное на свете существо, к которому испытывалось нечто вроде любви, шесть лет друг с другом как одно целое, нет в мире другого такого коня, как нет в мире другого такого полководца»,.. – да, веет гнетом и тоской! Для всех кто вступает на эту землю,.. – «однако что это вдруг так разволновался Великий визирь».., – и не имеет к ней и населяющему ее сброду, вот уж воистину сброду, добрых чувств. А добрых чувств к ним испытывать нельзя! Ты назвал Тохтамыша шакаленком и заморышем, а войско его сбродом, так вот, а они платят дань Тохтамышу и его сброду.

А тридцать лет назад, когда заартачились они насчет дани, Тохтамыш столицу их, Москву, дотла сжег. И гнет развеется, когда твой Айхол, откроет своим копытом двери Новгорода, там, на севере...

– Ты здесь когда-нибудь бывал Хаим?

– Нет, о, великий.

– Однако ты хорошо осведомлен об их городах. И вообще...

– Что же бы я был за визирь и чего бы стоили мои нос и уши, если бы я этого не знал.

– От твоих слов мой гнет прошел, но от чего разволновался ты?

– Я не разволновался, о, любвеносный, я радуюсь, что перед твоими непобедимыми орлами богатейшая страна, которую некому защищать, регулярного войска нет, одна великокняжеская дружина, меньше твоего полка, урожай собран, да и без него эти воды и леса прокормят и оденут три твоих войска, а речной жемчуг ихний ничуть не хуже индийского, из этого паршивого Ельца вон целый сундук выгребли,.. верховодит ими князь Василий, мальчишка двадцати с лишним лет от роду, ни государственного, ни военного опыта, жаль вот худоват, твои избалованные гепарды морды отвернут.