– Был, о, повелитель.

– Ха-ха-ха,... ай, да доска! Мне это странно, Хаим, да ты пленному переводи, переводи и то что мне отвечаешь тоже переводи,... ну, да, помню твои рассказы, ну так родила вот эта женщина вот этого Младенца, ну подрос он, в самозванцы полез, от имени Бога выступать начал...

От имени Бога это нехорошо. Ну так распяли ж вы Его. И делу конец. Но зачем же на женщину плевать, о, Хаим? Она – то при чем, ха-ха-ха, плюнь на любую из моих заложниц, да ты ведь никогда не был женоненавистником, Хаим, ха-ха-ха...

– Я и не стал им, о, насмешливый, и никогда не плюну ни в одну из твоих наложниц, ибо они святы, они освящены твоими к ним прикосновениями. Но то, что ты держишь в руках не заслужило твоих насмешек, а заслужило – огня! Все это очень серьезно, о, пресветлый, то, что ты держишь в руках, это их сила, это как для тебя твой заговоренный меч, мой старый подарок, как твое войско... – Опустил руку Тамерлан, взял ладонью рукоятку неразлучного меча, воистину неразлучного, спал с ним вместе, действительно сила и спокойствие от него источались, но, что за сила в этой доске? И точно поймав его мысль, Хаим сказал, жестко глядя в глаза повелителю,:

– То, что изображено на этой доске, это не просто женщина, родившая Распятого, которому они поклоняются как Богу...

– Да не Распятому мы поклоняемся, а Воскресшему! – вскипел вдруг пленник и шаг сделал к великому визирю. На месте остался Хаим и сам врезал пленнику, опережая его эмоции, четко врезал, без замаха, в самую вмятину на груди. Даже не охнув, распластался на земле пленник.

– Хаим!.. Тамерлан поморщился и покачал головой, – ты всегда ненавязчиво учил меня сдержанности с такими...

– Этот не из тех, о, все они... ко всем к ним,... нечего быть сдержанными... Посмотрим еще, как он закорчится, заюлит под угольками из этой доски!... А на доске, я заканчиваю свою тягучую мысль, о, всетерпеливейший, для того, кто лежит сейчас у твоих ног, не просто нарисованная женщина, родившая распятого, но – Царица Небесная! Так они Ее называют...

– И кто же на Царство это Небесное Ее венчал?

– Да все тот же, Распятый, Сынок Ее...

– Да распяли же вы его! Как Он может кого-то на что-то венчать? Переутомился ты, Хаим.

– Я не переутомился, о, всепытливейший... Они... вот один из них лежит перед тобой,... которых ты должен завоевать,... нет! – уничтожить, они считают, что Он – воскрес.

И в этом все дело. И в том, что он воскрес, они стоят насмерть. И то, что нарисовано на этой доске, вот для этого и для остальных,... которых надо унич-то-жить!!... О, могущественный, – действительно дороже матери родной... Прости меня, о, всепрощающий, я, действительно, слегка утомлен...

– Угу, – задумался, слегка ухмыляясь, Тамерлан, – значит, говоришь, дороже матери?..

– Да. Защищая эту доску, он зарубил двух твоих воинов.

– Что?! Этот, двух моих воинов?! Из какого тумена?! Это – не воины, это не тумен, выстроить и каждого десятого, нет!... пятого – на кол!...

– О, справедливейший, не найдешь теперь из какого тумена...

– Всех! Всех выстроить... Если крестьянин, не умеющий стрелять из лука, убивает двух моих воинов, то это – не воины!

– Или, этот крестьянин, защищая эту доску, становится равным твоему воину.

– Угу! – без всякой уже ухмылки задумался Тамерлан, – значит, говоришь, дороже матери?... Хаим!

– Я здесь, о, повелитель!... – страдальчески глядел на Владыку мира Великий визирь. Ну что ж орать то, да вот он же я... Эх, как хочется иногда всадить кинжал сзади между лопаток этому вла-ды-ке... Да на замену нет никого, вот беда, не подыскали еще... Так ведь и подыщут когда, такой же ведь будет!... Других на таком месте просто быть не может... И ты вечно при них, вечный Великий визирь, направитель... А ведь и на кол запросто загреметь можно Великому визирю, один жест не такой, одно слово не туда сказанное, ...завистников прорва,.. нашли чему завидовать, идиоты,.. да ни какому врагу не пожелаешь побыть хоть час в этой шкуре!.. Знать, когда только отвечать на вопросы, быстро и четко, а когда советы давать. И чтоб не спутать ситуацию, когда то, а когда это... А, впрочем, свыкся уже, да так, что без этой шкуры и жизни нет...

– ...Хаим, сколько времени тебе нужно, что б привести его в чувство мазями своими и вообще, что там есть у тебя?

– Два часа, государь.

– Забирай его и действуй. Что б через два часа он был как живой.

После такого приказа на надо ни советы давать, ни отвечать ничего, надо поклониться и выйти...

– Скажи мне, как ты думаешь, зачем тебя выходили?

– Спасибо тебе, до сих пор не знаю как величать тебя.

– Я, кстати, тоже.

– Меня Владимиром зовут.

– А меня по-разному зовут, ты зови меня Тимуром. А теперь ты не на меня смотри, а на войско мое, здесь тумен один построен, а их у меня много, гляди, говорить будем после. И, глядя на то, что ты сейчас увидишь, помни вопрос, что я тебе задал. Хаим!... Начинай... А ты, Владимир, гляди!...

Глядеть было на что. До горизонта выстроилась конница в один ряд. Безмолвные, бездвижные кони, ноздря к ноздре, седло к седлу, по ноздрям прямая воображаемая линия бы уходила за горизонт. На конях всадники с копьями, такие же бездвижные и безмолвные. По остриям опущенных копий прямая линия также уходила за горизонт. И вдруг в один миг всколыхнулся строй. И вот уже по пятеро в ряд (мгновенна была перестройка), двести пятерок с одной стороны скачут на двести пятерок с другой стороны, копья у всадников подняты вверх. О, видеть надо этот встречный марш-галоп насквозь друг к другу. На полном скаку – навстречу, насквозь, седла в сантиметре друг от друга и ни одного не чиркнуло даже друг о друга. Еще мгновенье (и когда успели) и две тыщи всадников от горизонта скачут в сплошном ряду, копья наперевес, и в сотне шагов от восседавшего на Айхоле Властителя, разлетелись вдруг страшным воющем веером, копье, в левой руке у каждого всадника было уже не копьем, а... и слов-то не находилось у пленника Владимира, что бы сказать – чем, чем-то убийственно для противника мелькающем на вытянутой могуче—мускулистой руке, а правая рука саблей машет по сто взмахов в минуту... Та же минута и-вновь перед ошарашенным пленником Владимиром безмолвные бездвижные кони ноздря к ноздре, седло к седлу и всадники на конях с опущенными копьями – ряд конницы до горизонта.

– Что скажешь? – перед пленником Владимиром был Тамерлан. Айхол под ним был недвижим и не обращал внимания на потуги кобылы, на которой весьма нелепо восседал пленник Владимир, полизать его и потыкаться мордами.

– Чего ж сказать, – хрипло выдохнул пленник Владимир, – сила...

Покачал головой, ухмыляясь Тамерлан, глядя на пленнике:

– И как ты мог двоих моих воинов убить?

– Не свались на меня бревно, больше б убил.

– Значит говоришь, ради доски этой, что у тебя в руках и матери не пожалеешь? Та-ак, ну, а теперь слушай и решай. Гляди, сзади меня все военачальники мои и свита моя, короли всякие, падишахи... И вот! При них я говорю, а ты вспоминай мой вопрос, зачем тебя оживили, крестьянин... Пока тебя оживлял Хаим, я много думал о тебе, о народе твоем, о доске твоей... И о тебе, Хаим! Ты сказал, Хаим, что дело слишком серьезное и я так и воспринял его и коли так серьезно, как ты говоришь, то так и порешим. Если сейчас оживленный тобой сделает то, что я предложу ему, то тебя тут же посадят на кол, ибо получится, что ты соврал, а врать Великому визирю не годится. А предлагаю я вот что. Пленник, что у тебя изображено на доске?

– Образ Владимирской Царицы Небесной.

– Какой образ? Почему Владимирской?

– Потому что список с главной иконы чудотворной, которая сейчас в граде Владимире.

– Смотри-ка, ха, сплошные Владимиры, город Владимир, ты Владимир, доска Владимирская.

– Да, в каждом граде, считай, список этой иконы есть, а сама она, аж самим Лукой, евангелистом писана, на доске, на которой сам Спаситель вкушал. – Пленник перекрестился.