Мама Дэвида была мертва уже пять месяцев, три недели и четыре дня. В тот день в кафе вместе с ними пришла женщина. Отец познакомил ее с Дэвидом. Ее звали Розой, она была очень худая, с длинными темными волосами и ярко-красными губами. Ее одежда выглядела дорого, в ушах и на шее сверкали золото и брильянты. Она утверждала, что ест совсем мало, хотя разделалась с курицей, и еще осталось место для пудинга. Дэвиду она сразу показалась знакомой, а потом выяснилось, что она работала администратором в той «не совсем больнице», где умерла мама. Отец рассказал Дэвиду, что Роза очень-очень хорошо ухаживала за мамой, хотя, подумал Дэвид, недостаточно хорошо, чтобы уберечь от смерти.

Она пыталась разговаривать с Дэвидом о школе и его друзьях, о том, чем ему нравится заниматься по вечерам, но Дэвид едва отвечал. Ему не нравилось то, как Роза смотрит на отца, и то, что она называет его по имени. Ему не нравилось то, как она касается отцовской руки, когда он говорит что-то смешное или умное. Но прежде всего ему не нравились старания отца быть с ней смешным и умным. Это было неправильно.

Когда они вышли из ресторана, Роза взяла отца под руку. Дэвид шел чуть впереди, а они, похоже, были этим довольны. Он сомневался, происходило ли это на самом деле или он сам себе так внушил. Когда они дошли до Трафальгарской площади, он молча взял у отца мешочек с зерном и стал кормить голубей. Голуби послушно ковыляли к новому источнику пропитания. У них были пустые и глупые глаза, а перья запачканы городской грязью и копотью. Отец и Роза стояли невдалеке и о чем-то беседовали. Думая, что Дэвид не видит, они быстро поцеловались.

Вот тогда все и случилось. Только что Дэвид вытягивал руку с тонкой полоской зернышек на ней, и пара довольно крупных голубей склевывали зерна с его рукава, а через секунду он уже пластом лежал на земле с отцовским пальто под головой, любопытствующие зеваки — и случайный голубь — смотрели на него сверху, а над их головами летели пышные облака, словно пустые пузыри для слов персонажей в комиксах. Отец сказал, что он потерял сознание, и Дэвид решил, что так оно и было. Только теперь у него в голове звучали голоса и шепоты, хотя прежде никаких голосов и шепотов там не было, а еще у него появились ускользающие воспоминания о лесистом пейзаже и волчьем вое. Он слышал, как Роза спрашивает отца, не может ли она чем-нибудь помочь, а тот отвечает, что все в порядке, что он сам отвезет Дэвида домой и уложит в постель. Отец остановил такси, чтобы доехать до их машины. На прощание он сказал Розе, что позвонит ей.

Вечером, когда Дэвид лежал в своей комнате, шепоты в его голове соединились с голосами книг. Когда самые старые из историй пробудились от дремы и принялись искать себе место, он зажал уши подушкой, чтобы заглушить их болтовню.

Кабинет доктора Моберли располагался в одном из одинаковых домов, стоявших в ряд на усаженной деревьями улице в центре Лондона. Там было очень тихо. Полы устилали дорогие ковры, на стенах висели картины с кораблями в море. Пожилая, абсолютно седая секретарша сидела за столом в приемной, шуршала бумагами, печатала письма и отвечала на телефонные звонки. Дэвид устроился на большом диване рядом с отцом. В углу тикали старинные напольные часы. Дэвид и его отец молчали — в основном из-за стоящей в комнате гробовой тишины, такой, что любое сказанное слово услышала бы дама за столом. Вдобавок Дэвиду казалось, что отец на него сердится.

После Трафальгарской площади случились еще два припадка, каждый новый длиннее предыдущего. Они рождали в сознании Дэвида все более странные образы: замок с реющими на стенах флагами, лес с кровоточащими сквозь кору деревьями и промелькнувшую фигуру, сгорбившуюся и жалкую, движущуюся сквозь тени странного мира и словно выжидающую чего-то. Отец показал Дэвида их семейному врачу, доктору Бенсону, но доктор Бенсон не мог понять, что случилось с Дэвидом. Он послал его к специалисту из большой больницы, который светил Дэвиду в глаза фонариком и осматривал его череп. Он задал ему несколько вопросов, а потом еще подробнее расспросил отца, в том числе о маме и ее смерти. Дэвиду велели подождать снаружи, пока они беседуют, и когда отец вышел, он выглядел очень сердитым. Вот так они оказались в приемной доктора Моберли.

Доктор Моберли был психиатром.

У стола секретарши прозвенел звонок, и она кивнула Дэвиду и его отцу.

— Он может войти, — сказала она.

— Иди, — сказал отец.

— Разве ты со мной не пойдешь? — спросил Дэвид.

Отец покачал головой, и Дэвид понял, что он уже разговаривал с доктором Моберли. Наверное, по телефону.

— Он хочет, чтобы ты был один. Не беспокойся. Я буду ждать тебя здесь.

Дэвид вслед за секретаршей прошел в кабинет. Он был больше и роскошнее приемной, с мягкими креслами и кушетками. Стены были уставлены книгами, хотя и не такими, какие читал Дэвид. Ему показалось, что он слышит, о чем говорят между собой эти книги. Он почти ничего не понимал, но они говорили о-ч-е-н-ь м-е-д-л-е-н-н-о, будто сообщали нечто важное или обращались к кому-то совсем уж глупому. Некоторые книги сварливо спорили друг с другом, как спорят по радио разные эксперты, стараясь подавить друг друга интеллектом.

От этих книг Дэвид почувствовал себя неловко.

Маленький человек с седой шевелюрой и седой бородой сидел за старинным столом, казавшимся слишком большим для него. Он носил прямоугольные очки с золотой цепочкой, чтобы не потерять. Шея у него была туго перехвачена черно-красным галстуком-бабочкой, а костюм темный и мешковатый.

— Милости просим, — сказал он. — Я доктор Моберли. А ты, должно быть, Дэвид.

Дэвид кивнул. Доктор Моберли предложил ему сесть, затем пролистал лежащий у него на столе блокнот, подергивая себя за бороду, пока читал то, что у него там написано. Закончив, он поднял глаза и спросил у Дэвида, как тот себя чувствует. Дэвид ответил, что хорошо. Доктор Моберли спросил, уверен ли он в этом. Дэвид ответил, что более или менее уверен. Доктор Моберли сказал, что отец Дэвида о нем беспокоится. Он спросил Дэвида, скучает ли тот без мамы. Дэвид не ответил. Доктор Моберли сообщил, что его беспокоят приступы Дэвида и им вместе надо попытаться понять, что за этим кроется.

Доктор Моберли дал Дэвиду коробку с карандашами и попросил нарисовать дом. Дэвид взял простой карандаш, тщательно нарисовал стены и трубу, добавил несколько окон и дверь, а напоследок принялся за маленькие изогнутые плитки на крыше. Он весь погрузился в процесс вырисовывания черепицы, когда доктор Моберли сказал, что этого достаточно. Доктор Моберли посмотрел на картинку, а потом на Дэвида. Он спросил, не возникло ли у Дэвида мысли воспользоваться цветными карандашами. Дэвид объяснил, что рисунок еще не закончен и, уложив черепицу, он собирался раскрасить ее красным. Доктор Моберли о-ч-е-н-ь м-е-д-л-е-н-н-о, как некоторые книги из его библиотеки, спросил Дэвида, почему для него так важны эти плитки.

Дэвид задумался: а настоящий ли врач этот доктор Моберли? Считается, что доктора должны быть умными. Доктор Моберли не казался таким уж умным. Дэвид о-ч-е-н-ь м-е-д-л-е-н-н-о объяснил, что без черепицы на крыше внутрь попадет дождь. Поэтому черепица так же важна, как стены. Доктор Моберли спросил Дэвида, боится ли он того, что дождь попадет внутрь. Дэвид сказал, что ему не нравится быть мокрым. Снаружи это не так страшно, особенно когда на тебе подходящая одежда, но большинство людей не готовы к дождю, когда они дома.

Доктор Моберли выглядел чуточку смущенным.

Потом он попросил Дэвида нарисовать дерево. Дэвид снова взял карандаш, старательно нарисовал ветки и начал приделывать к ним маленькие листочки. Он дошел только до третьей ветки, когда доктор Моберли снова попросил его остановиться. На этот раз на лице доктора Моберли появилось такое выражение, какое бывало порой у отца, если тот ухитрялся справиться с кроссвордом в воскресной газете. Он привстал и с возгласом «ага!» принялся, как сумасшедшие ученые в комиксах, протыкать пальцем воздух. Видно было, что он чрезвычайно доволен собою.