Мэгги была ошеломлена. Впервые Хейзел хотя бы коснулась темы смерти и болезней.

— Конечно, Хейзел, как пожелаешь, но до похорон тебе еще далеко, — ответила Мэгги.

— Да я знаю, — рассмеялась Хейзел. — Я ведь собираюсь стать самым старым карликом на свете.

— Правда?

— Да, эту идею мне Матильда Цыпленок подсказала. А ты меня знаешь, если уж я чего решила…

А через три месяца, когда Хейзел так внезапно скончалась, у Мэгги и Этель возникли некоторые трудности, когда они заявились в похоронную контору Джона Райдаута с костюмом зайца. Но последнее желание есть последнее желание.

Похороны стали полнейшим откровением. Они ждали, что придут все риелторы города и все друзья Хейзел, но за час до начала церемонии в церкви уже было не пробиться от людей, которых они впервые видели. Пришли и губернатор, и мэр, и тьма репортеров, и представители всех клубов, организаций, театральных коллективов, пожарного отделения, полицейского управления и всех благотворительных обществ, в которых Хейзел состояла, прибыли и бесчисленные девушки, получившие от нее стипендию на учебу. А еще явились представители всех отделений Ассоциации маленьких людей Америки — со всей страны. Говорят, в бирмингемском аэропорту все чуть не свихнулись, когда из каждого приземлившегося самолета начали выскакивать эти маленькие человечки — все они прибыли на похороны Хейзел. Несколько сотен человек, не поместившихся в церкви, слушали службу на улице через репродуктор. Священник сказал: «Большое сборище для такой маленькой леди». Даже Этель, знавшая ее лучше прочих, поразилась, на сколько человеческих жизней повлияла Хейзел. В тот день они услышали, сколько денег она раздала, сколько времени потратила на других, они узнали то, чего она никогда не рассказывала. Бедный Малыш Гарри был совершенно раздавлен потерей. Не смог даже придумать, что написать на могильном камне. Да и что можно сказать о человеке, который был всей твоей жизнью? Этель тогда взяла дело в свои руки и постаралась написать как можно проще:

Малыш Гарри через два дня уехал в Милуоки и больше в Бирмингем не вернулся. С ним пытались связаться через родственников, но те отвечали, что он не выходит из своей комнаты. Мэгги понимала, каково ему. Им всем не хватало этого генератора энергии ростом 3 фута 4 дюйма, этого маленького дурашливого «павильона смеха» в образе человека, который без конца веселил их и развлекал, воодушевлял и поднимал настроение, сводил с ума, но самое главное — заставлял их чувствовать себя особенными. Хейзел была из тех редких человеческих существ, которые, выскочив из материнской утробы, спрыгивают на землю — и побежали. Такие появляются на земле один раз на тысячу лет.

По дороге с работы домой Бренда пребывала в задумчивости.

— Знаешь, Мэгги, — сказала она, — в молодости я хотела быть белой, а теперь нет. Спроси почему.

— Почему?

— Не знаю.

— Зачем же велела спросить?

— Ну… Потому что… как раз это я и пытаюсь выяснить. И произошло это вовсе не когда все вокруг стали твердить «Черный — это красиво» и когда выбрали Обаму, а позже.

— Вот как.

— Да. И подозреваю, что связано это с Опрой и Королевой Латифой[24]. В смысле… Понимаешь, если уж такие женщины не возражают быть черными, то и я не стану.

— Это я могу понять.

— И знаешь что еще?

— Что?

— Мне начинает немного нравиться быть толстухой. Что на это скажешь?

— По-моему отлично. Знаешь, на самом деле важно только здоровье, а больше ничего.

Они проехали еще несколько кварталов.

— Мэгги, я тебе никогда не рассказывала, но в шестидесятые, когда развернулись марши и сидячие демонстрации против расовой дискриминации, когда тебя то и дело обзывали и столько было отчаяния, я иногда спрашивала себя, стоит ли оно того. Но теперь не спрашиваю.

— Нет?

— Нет. Теперь я ко всему стала лучше относиться, потому что, если задуматься, то такие, как я, даже некоторым образом в моде. Господи, кто бы подумал, что для того, чтобы это случилось, нужно прожить так долго. Представь, пятьдесят лет назад большинство чернокожих женщин могли стать разве что служанками, а теперь цветная готова податься в мэры.

— В самом деле, — сказала Мэгги. — Мир изменился.

— Да, с трудом верится, но… Наверное, теперь, когда избрали Обаму, черный — это новый белый.

— Пожалуй, что и так, дорогая.

Бренда посмотрела в окно и вздохнула:

— Жаль, нельзя вернуть обратно все те годы, когда я себя не любила. Жаль, что… — Она не закончила фразы, слезы покатились по ее лицу. — Иногда жить так тяжело.

Мэгги съехала на обочину и погладила Бренду по руке:

— Очень печально думать, что тебе пришлось через это пройти.

— Ох, Мэгги, не представляешь, до чего тяжело, когда люди, которых ты даже не знаешь, ненавидят тебя просто за цвет кожи — за то, в чем ты совершенно не виновата.

Мэгги едва не сказала Бренде того, чего никому не говорила, но в последний миг передумала. Но она знала, каково это. Прекрасно знала.

Бренда, конечно, права. Цветные вошли сейчас в моду, и, как говорит Этель, белые так медленно размножаются (особенно пресвитерианцы), что она совсем не удивится, если лет через пятьдесят они окажутся в меньшинстве. Если такое случится, интересно, станут ли проводить раз в году Месяц истории Белых на телеканале А&Е — рассказывать о старинных обычаях и готовить блюда аборигенов типа заливного в томате и шоколадного мусса и подавать при этом скатанные салфетки в кольце.

Бренда, как и любой человек, вступивший в борьбу с расовой сегрегацией, хранила в памяти то, что случилось если не с ней самой, то с другими членами семьи или друзьями. Окончив колледж, полная идеалистических идей, она отправилась в Чикаго — работать учительницей в негритянской части города. Но большинство ее учеников выросли в районе Кабрини-Грин[25] и повидали слишком многое и слишком рано, и потому в классе сидели дети с мертвыми глазами. Бренда изо всех сил старалась достучаться до них и даже думала, что некоторым девочкам сумела помочь, но спустя несколько лет она ехала мимо этих мест и увидела этих девчонок на углу — совершенно никакие от наркотиков, они явно работали там. Это был тяжелый жизненный опыт. Бренда выросла в приличном квартале, где селились люди среднего класса, и оказалась не готова к жестокой реальности жизни детей, выросших в негритянских гетто. И в последний год, когда одна ученица наставила на нее пистолет за то, что Бренда отказалась отпустить ее в коридор к мальчику, она поняла: пора уходить. Как и ее друзья, переехавшие на Север, Бренда тосковала по дому, и, когда расовая ситуация на Юге смягчилась, многие потянулись назад в Бирмингем. Конечно, до идеала было ой как далеко. Дураков везде полно — и среди белых, и среди цветных. Бренде не повезло, трое из дураков приходились ей племянниками — Кертис, Девейн и Энтони.

В юности ее героями были такие люди, как Соджорнер Трут[26], Тэргуд Маршалл[27] и Мартин Лютер Кинг, а у племянников стены оклеены портретами рэп-звезд. За каждой такой звездой тянется криминальный хвост длиной в милю.

Теперь ее племяннички тусуются по городу, навесив на шею золотую цепь, а в ухо воткнув серьгу с брильянтом, все непременно в бейсболках задом наперед, а под бейсболкой — бандана, а трусы торчат выше так называемых штанов, промежность которых болтается в районе коленок. Их дедушки с бабушками, как и родители, учились в колледжах, а эти трое с трудом окончили школу — и хватит, и нынче не могут связать двух слов. Если они еще раз заявят ей: «Ну че, прикинь, сечешь, о чем я», она наверняка не удержится и завизжит.