Но вот взвилась ракета! Четыре мотора взревели одновременно. Винты подняли облака пыли. Я начинаю медленно выруливать. Сейчас мы взлетим. Матрас поднимает большой палец — это сигнал. Мы втроем отвечаем тем же. Итак, все готовы. Вперед! Постепенно даю полный газ. Наши самолеты оживают, дрожат, делают разбег и крыло к крылу парами отрываются от взлетной полосы. Мы не набираем высоты и летим так низко, что едва не касаемся земли. На скорости свыше пятисот километров в час начинается опасная прогулка — молниеносный визит в Восточную Пруссию с вручением визитной карточки в виде залпов авиационных пушек и пулеметов.

— Алло! Раяки[3]! Как слышите меня?.. Оставайтесь на приеме, но никаких разговоров, иначе рискуем себя обнаружить. Выдерживайте дистанцию. Второе звено, подойдите ближе. Скорость — 500. Курс — 230.

Подо мной вьется окаймленная высокими деревьями дорога, по которой едва тащится какой-то грузовик, принадлежащий, по-видимому, владельцу фермы, только что промелькнувшей под крылом. Еще одна ферма, роща, небольшое типично прусское село, квадратное, размеченное как по линейке. За те несколько мгновений, что мы пролетаем над селом, я стараюсь представить себе образ жизни его обитателей. Отличается ли он от образа жизни знакомых мне французских или русских сел? Но скоро занятие политической географией приходится оставить. Самолет Матраса разворачивается. Повторяю его маневр. Второе звено, строго выдерживая дистанцию, следует за нами. Прошло около двадцати минут. Мы проникли в глубь Пруссии не менее чем на двести километров. Я прилагаю все старания, чтобы вести машину действительно на бреющем полете. От этого зависит успех выполнения задания. Управлять самолетом на бреющем полете при скорости пятьсот километров в час невероятно трудно: требуется предельно четкое пилотирование. Однако только при этом мы сумеем точно и, что особенно важно, неожиданно накрыть станцию, эшелоны и застать врасплох противовоздушную оборону.

— Алло! Алло! Раяки! Курс 90, цель «на 12 часов»[4] появится через пять минут, приготовиться к атаке…

Матрас никогда не произносит ни одного лишнего слова. Если бы он мог объясняться с помощью жестов, я уверен, что он не преминул бы этим воспользоваться. Но сейчас нет никакой необходимости напоминать мне о готовности к атаке: пушка и пулеметы давно уже готовы к бою. Я слишком люблю фейерверки и иллюминацию, чтобы рисковать опоздать к началу.

Минуты кажутся часами. В голове появляются и пропадают какие-то разрозненные мысли, разобщенные образы, нелепые идеи. Черт возьми! Этот проклятый Гумбиннен еще далеко… Только бы не ушел поезд… Опять дороги, леса, фермы, линия высокого напряжения. А вот скопление машин. Жаль, что здесь нельзя немного прогреть пулеметы.

— Внимание, раяки! Вижу цель, обороты мотора — 2600… Начали…

Гумбиннен приближается с головокружительной быстротой. Зенитная артиллерия пока молчит. Город совсем маленький, но станция издали кажется весьма крупной. Где же эшелоны с цистернами? Мои глаза прикованы к прицелу, указательный палец на гашетке пулемета, большой — на гашетке пушки, остальные пальцы правой руки крепко сжимают ручку управления. Станция становится огромной и заполняет весь горизонт… Пора действовать, тем более что зенитчики стараются создать между целью и нами сплошную стену огня и стали. Вот внизу замелькали платформы и несколько левее, на станционных путях, — бензоцистерны. Едва ощутимо, как бы лаская, нажимаю левую педаль управления. Одновременно слегка отдаю ручку от себя, чтобы придать снарядам нужное направление. Нажимаю на обе гашетки. Самолет вздрагивает. В прицел видны сплошной огонь, дым, сверкающие молнии, которые пронизывают цистерны, и маленькие темно-зеленые фигурки людей, разбегающихся в разные стороны.

Метрах в пятистах от меня три других «яка» действуют с таким же ожесточением. Эффект неожиданности полный. Позади нас вздымается огромный столб пламени, он растет с каждой секундой. Никто из наших не пострадал. Ура! Четыре «яка» возвращаются, по-прежнему выдерживая дистанцию, и голос Матраса трещит в наушниках:

— Алло! Алло! Раяки! Цель накрыта. Есть ли раненые?

Стоит ли отвечать? Все мы, целые и невредимые, стремительно несемся к аэродрому, к нашим друзьям. Пот струится из-под шлемофонов. Рука крепко сжимает ручку управления. Однако еще не все окончено. Надо пересечь линию фронта, не подставив себя под огонь зениток. Я чувствую себя возбужденным. Азарт боя еще не прошел. Вдали, на шоссе, замечаю военную автомашину. Не возвращаться же с неизрасходованными боеприпасами! Опять плавно нажимаю на педаль, отдаю ручку. Автомашина приближается, в центре маленькой паутинообразной сетки прицела она принимает все более отчетливую форму. Нажимаю на гашетки, и машина, объятая пламенем, опрокидывается в кювет.

Даю несколько очередей по немецкому мотоциклисту, и он, видимо, чувствует себя нисколько не лучше загнанного зайца…

— Алло! Алло! Раяки, пересекаем линию фронта. Прижаться ближе к земле. Дистанция 800 метров, полные обороты, — приказывает Матрас.

Опускаюсь как можно ниже. Следуя неровностям рельефа, буквально прижимаю машину к земле. Зенитная артиллерия открывает ураганный огонь. Бесполезно. Еще тридцать километров — и мы дома. Мне весело.

Дружище Ирибарн! На этот раз тебе еще не удастся меня «поделить», и сегодня я сам пойду провести вечер к Стефе, прелестной литовочке с зелеными глазами, живущей в небольшом домике у аэродрома. Сюда на огонек свечи собираются русские и литовцы послушать, как Стефа под аккомпанемент аккордеона поет протяжные народные песни.

— Алло! Внимание, раяки! Идем на посадку поочередно. Рации выключить.

Через три минуты наши самолеты уже на стоянке в самом конце аэродрома. Пуйяд уже здесь.

— Ну как? Все обошлось благополучно, Матрас?

— Задание выполнено, мой командир. Цель уничтожена!

Матрас уже успел закурить сигарету и теперь, наверное, так же как и мы, думает о том, что закончился еще один день войны.

Да, еще один день, почти не отличающийся от остальных, проведенных нами под боевым знаменем полка «Нормандия — Неман».

Я как сейчас помню теплый осенний вечер 23 сентября 1944 года. Возвратившись к своим товарищам после дружеской вечеринки в кругу русских солдат, литовских крестьян и французских летчиков, слушавших пение Стефы, я вдруг отчетливо вспомнил, и пережил еще раз тот летний день 1940 года, когда под знойным африканским небом начинался наш путь, полный приключений, подвигов и жертв.

Перемирие 22 июня 1940 года[5] застало нас в Сении — авиационной базе близ Орана. Стояла невыносимая жара. К югу от аэродрома над зловонным, перенасыщенным солью озером Себкра клубился серый туман. В потоках теплого воздуха, струившегося над раскаленной почвой, затейливо изменялись очертания стоявших в беспорядке самолетов всевозможных типов и возрастов.

Даже ночь не приносила прохлады. Жизнь на аэродроме постепенно затихала под усыпанным блестками звезд небом, напоминавшим наряд клоуна. Наступало гнетущее мертвое безмолвие.

Мои мысли переносятся в одну из комнат третьего этажа корпуса «С», где жили младшие офицеры. В ней, полной табачного дыма, несмотря на поздний час, склонились над картой, тускло освещенной свечой, несколько молодых людей, нервно попыхивающих сигаретами.

Один из них прокладывал маршрут. Это был Мушотт. Линия, которая появлялась на карте под его карандашом, связывала Сению прямо с Гибралтаром. Избранный маршрут являлся для нас дорогой к свободе, и мы грезили им. Он мог привести нас к битвам, к славе и с таким же успехом — к смерти.

— Итак, решено, Герэн, — говорит Мушотт. — Я с солдатами беру «Гоэланд»[6], который я приметил сегодня утром.