— Алло, де Жоффр… Внимание… входим в боевую зону. Не забывай про гашетки и прицел. Включи компрессор на всякий случай. Если встретим «отца и сына», то, может быть, это немного подогреет тебя в первом бою…

Он словно прочитал мои мысли, я только что думал о моем будущем первом бое. И когда Лефевр напомнил мне об «отце и сыне», я не смог сдержать лёгкого радостного возбуждения. Правда это или нет, но рассказывали, что в районе Смоленска почти постоянно крутится в облаках пара истребителей Фокке-Вульф-190. Один из них пилотирует отец, другой — сын. Очень ловкие и очень опасные противники, они нападают неожиданно и охотятся за всем, от санитарных По-2 и возвращающихся на базу поврежденных самолетов до отдельных автомашин на дорогах.

Но сегодня мы без каких-либо приключений приземляемся около небольшой деревушки Дубровка, в пятнадцати километрах от линии фронта.

В Дубровке нас разместили в избах. Мы спим на деревянных кроватях, кое-как приспособив наши спальные мешки. Столовая весьма неплохая, а для нас это играет немаловажную роль. Она также находится в избе, похожей на все белорусские избы, внутри стены ее украшены трогательными приветственными надписями: «Добро пожаловать, «Нормандия»! Слава отважным французским летчикам, которые вместе с Красной Армией громят проклятого врага!».

Но нас ждали не только одни приветствия. Клопов также хватает. Они свирепо нападают ночью, и именно против них мы начинаем наши первые сражения и выходим победителями.

Лампы у изголовья — одно из новшеств, которое сразу бросилось нам в глаза. Они сделаны из гильз 37-миллиметровых снарядов. В латунном стакане, наполненном керосином, плавает самодельный фитиль. Лампы несколько примитивны, но сделаны довольно ловко. Даже те из нас, которых ошеломили неоновые витрины каирских магазинов, теперь, с восхищением смотрели на эти скромные светильники.

Сразу же после прибытия в Дубровку нас собирает Лефевр. Он дает указания и некоторые советы по поводу предстоящих боев.

— Итак, будем действовать парами. Всем держаться на одной высоте. Дистанция между самолетами — 50 метров. Каждый следит за хвостом своего ведущего. Скорость — 480. Оружие наготове. Баки переключать через тридцать минут полета. Делать все возможное, чтобы не терять из виду ведущего. Садиться только на запасную полосу. А теперь, господа, спать. Не забывайте о сигнале тревоги. Спокойной ночи! До завтра!

Пасха 28 мая 1944 года. Погода как будто начала устанавливаться. Дует легкий северо-западный ветер. Третья эскадрилья в хорошей форме. Восьмерка истребителей вместе с командиром полка Пуйядом совершает первый ознакомительный полет. Вместе с Лефевром, командиром моего звена, я устремляюсь к укреплениям Витебска, который находится еще в руках немцев. На той же высоте справа и слева от нас летят три других звена, внимательно следя за каждым уголком неба. Осторожность — прежде всего. Каждое плотное облако, которое мы пронизываем своими машинами, может скрывать врага.

— Прижимайся, де Жоффр, плотнее и разворачивайся влево! — командует мне Лефевр по радио.

Мы берем курс на юг и летим точно вдоль линии фронта. В небе ничего подозрительного. На земле все кажется спокойным. Вражеская противовоздушная оборона молчит. Правда, мы летим на высоте 4000 метров. В общем, все идет хорошо, даже, по моему мнению, слишком хорошо.

Мы находимся уже более тридцати минут в полете, но хоть бы какая-нибудь добыча попала нам в зубы. Вот, наконец, в моих наушниках слышно потрескивание. Раздается легкое покашливание и спокойный голос Лёфевра:

— Следуй за мной, барон. Прикрой меня на пикировании. У меня неприятности.

Самолет Лёфевра клюет носом и на предельной скорости устремляется к земле по направлению к Дубровке. Я следую за ним на близком расстоянии. Скорость свыше 500 километров в час. Высота резко падает. Стрелка вариометра сильно отклоняется, сигнализируя о слишком резком снижении. Что случилось? У Лефевра, наверное, серьезные неполадки. Он хочет любой ценой возвратиться на базу, до которой теперь совсем недалеко.

Какое счастье, что мы были на высоте 4000 метров!

Пикирование продолжается. Я по-прежнему прикрываю хвост самолета Лефевра. Наконец вдали начинает вырисовываться взлетно-посадочная полоса нашего аэродрома. Я облегченно вздыхаю. Теперь Лефевру наверняка удастся сесть. Но вдруг его самолет начинает дымиться. Молочная струйка скользит вдоль фюзеляжа, превращаясь за хвостом машины в белую полосу тумана, которая с каждой минутой делается все более и более плотной. Мною начинает овладевать страх. Что это? Слишком перегрелся мотор? Или поврежден бензопровод? Последнее было бы намного хуже. И если это так, то образование тумана объясняется конденсацией вытекающего бензина.

В наушниках по-прежнему спокойно звучит голос Лефевра:

— Де Жоффр, иду на посадку… Я весь в бензине…

Я вижу, как он выпускает шасси и посадочные щитки. Кружась над аэродромом, продолжаю наблюдать. Он приближается к земле, приземляется и начинает даже рулить.

Я отчетливо вижу, как он открывает фонарь кабины. Он, должно быть, задыхается от паров бензина. И в ту секунду, когда я хочу закричать: «Он спасен!» — огромное пламя вырывается из кабины. Пылающий как факел Лефевр выпрыгивает на землю. Я вижу, как он катается по траве, чтобы сбить огненные языки, лижущие его одежду. Солдаты и механики бросаются к нему на помощь. Они сжимают Лефевра в объятиях и своими телами закрывают его так, что огонь появляется на одежде спасающих. В ста метрах от них вместо самолета — костер, в котором рвутся снаряды и патроны.

Я приземляюсь. Лефевра на носилках несут в санчасть. Его лицо почернело от копоти, но не повреждено. Одежда летчика сгорела, почти дотла. Особенно серьезно, кажется, пострадали ноги. Он замечает меня. Его ресницы опускаются и вновь приподнимаются. Он улыбается, он совсем непохож на страдающего человека.

Лебединский, наш врач, не может сказать ничего определенного:

— Необходимо установить размеры и степень ожогов.

Глаза врача избегают наших встревоженных взглядов.

— Кроме того, — продолжает он, — не менее опасна закупорка почек.

В, три часа беднягу Лефевра увезли в московский военный госпиталь в Сокольниках. А через несколько дней на глазах у капитана Дельфино, который не оставлял его до последней минуты, Лефевр умер. Посмертно ему было присвоено звание Героя Советского Союза. Похоронили Лефевра у основания памятника французским солдатам, погибшим в кампании 1812 года, — огромной гранитной пирамиды, окруженной барьером из стволов орудий, скрепленных цепями.

В Дубровке траур ложится на всех страшной тяжестью. Но жизнь идет своим чередом. Лефевра заменяет капитан Матрас, принявший командование третьей эскадрильей. Я остаюсь его напарником. Боевые вылеты продолжаются.

С самого рассвета до десяти часов вечера мы не имеем ни одной свободной минуты. И нас особенно раздражает то, что наша изнурительная работа дает пока мало результатов. Один только Бертран 1 июня подбивает Юнкерс-88, которому удается, однако, уйти. Это еще не победа.

Наконец, первое приключение со мной. 5 июня около пяти часов дня я вылетел с Матрасом на «свободную охоту». Мы кружим над Витебском. Неожиданно, когда мы уже возвращались на свой аэродром, приходит в действие зенитная артиллерия. Множество огненных шаров и стрел отделяются от земли, направляясь к нашим самолетам. Я отчетливо вижу, как поднимаются в воздух несколько «юнкерсов». Угрожающие облачка разрывов зенитных снарядов начинают окружать мою машину. Они, кажется, предназначены специально для меня. К тому же Матраса не видно.

Я лечу на огромной скорости, и вдруг сильный удар потрясает мой «як». Задрожал весь самолет. Задрожал, впрочем, и я сам. В голове лихорадочно завертелись мысли: «Меня зацепило… Видимо, не очень серьезно… Самолет подчиняется управлению… Скорость не уменьшилась… А температура воды в радиаторе?.. Она поднимается… 130, 140 градусов… Дым… Он начинает проникать в кабину… Наверное, снаряд угодил в радиатор… Может быть, я еще сумею спасти самолет… Надо держаться до конца… Нечего и думать о том, чтобы дотянуть до Дубровки… Это слишком далеко…»