— Но эти люди — поляки? — спросил он обвиняющим тоном, глядя на коленопреклоненных иезуитов.
Отец Погнер дернулся.
— Не все, государь. Отец Краббе — чех, отец Корнель — пруссак, я — уроженец Галиции. Но все мы служим одной церкви, и потому король Стефан решил довериться нам.
— Отрадно, — сказал Иван, когда Ракоци перевел ему заявление иезуита. — Отрадно, что ты ни словечка не изменил. Лживый толмач достоин проклятия. — Он хотел сказать еще что-то, но запнулся, ибо его вниманием завладело лунообразное лицо сына, начинавшего проявлять признаки нетерпения.
Из толпы бояр тут же вывернулся темноглазый скуластый красавец. Он что-то шепнул царю, и тот неохотно кивнул Ракоци поразили кошачье проворство придворного и очевидная смелость его обращения со все еще грозным и непредсказуемым властелином.
— Борис прав, — объявил с мрачным видом Иван. — Эти люди заслуживают нашего одобрения. Они достойно представились, их должно не менее достойно принять. — Последовал тяжкий вздох. — Я хочу оказать им особую милость. — Царь двинулся к Ракоци и взял его за руки, поднимая с колен. — Да благословит тебя Господь на святой Руси, иноземец.
— Аминь, — выдохнул Ракоци, смущенный странными огоньками, плясавшими в глазах государя, но тот уже шел к изумленным иезуитам. Поочередно приветив каждого, Иван с видимым облегчением отступил к тазу с водой. Совершив омовение, он швырнул полотенце прислужнику и торжественно вскинул вверх руки, демонстрируя всем собравшимся их чистоту.
Царевич издал пронзительный вопль, ничьего внимания не привлекший. Бояре, привычные к выходкам слабоумного Федора, замерли в ожидании повеления разойтись.
Но случилось невероятное. Царь, вместо того чтобы отдать долгожданный приказ, вдруг стронулся с места и, влекомый незримыми силами, снова приблизился к чужеземному дворянину. Подойдя к нему, он склонил голову и прикоснулся к его нагрудному знаку. Бояре раскрыли рты.
— Государь? — осторожно сказал Ракоци, не понимая, как быть.
Иван, словно не слыша, ощупывал украшение. Странные огоньки в глазах его разрослись. Наконец он взглянул на Ракоци.
— Я не могу определить природу главного камня.
Ракоци осторожно ответил:
— Это сапфир, государь.
— Сапфир? — Иван отпрянул на шаг. — Но ведь он черный. В нем светится сама тьма!
— Встречаются иногда и такие сапфиры, — сказал Ракоци, чтобы что-то сказать.
Иван опять потянулся к нагрудному знаку, но, словно ожегшись, отдернул руку.
— У него есть цена?
Ракоци чуть помедлил, ибо сапфир был ему дорог. Он назначался в дар Ранегунде — почти семь столетий назад.
— Не у этого, государь. Сей кабошон — своеобразная родовая реликвия, я не могу с ним расстаться, не потеряв при этом лица. — Он помолчал, надеясь, что Иван сочтет уважительной причину отказа, потом добавил: — Но у меня есть подобные камни. На них можно взглянуть.
— Сколько штук? — потребовал ответа Иван. Лицо его отражало крайнюю степень волнения.
— Одиннадцать, государь. Они столь же крупны, но разнятся в цвете. Чисто черных немного, остальные прохвачены синевой. — Ракоци вновь помолчал. — У меня есть также изумруды, аметисты, рубины. И черный жемчуг. — Он внутренне покривился, браня себя за последнее заявление. Черный жемчуг у многих народов почитался средоточием скорби, сулящим своим обладателям немалые беды. Но… возможно, у русских это не так.
— Я хочу видеть их, — заявил Иван, озираясь в поисках Годунова. — Устрой мне это, Борис. Проведешь позже графа ко мне. Его спутников тоже. — Он повернулся к иезуитам. — Вы поможете графу. Он друг вашего короля, и ваш долг неукоснительно подчиняться его повелениям. — Царь помолчал, уставившись на кабошон. Его явно притягивало тусклое гипнотическое мерцание камня. — Одиннадцать темных сапфиров. И изумруды. И аметисты. Ты принесешь все это. Свой жемчуг тоже. Не заставляй меня ждать.
В толпе бояр послышался слабый шелест, но тут же стих, ибо в присутствии повелителя никто не осмеливался роптать.
Иван хлопнул в ладоши, давая знать, что прием окончен, и скорым, размашистым шагом побежал через зал. Опешившая охрана замешкалась, потом бросилась следом. Царь словно помолодел лет на двадцать, и это внушало страх.
Шум в толпе придворных усилился и уже не ослабевал. Лица бояр были мрачны, глаза их сверкали. К группе послов, на которую изливались волны всеобщего недовольства, подошел Борис Годунов.
— Батюшка не омыл руки, после того как прикоснулся к вашему камню, — пояснил он доверительно. — Это расстроило многих.
Ракоци внимательно вгляделся в умное лицо государева фаворита.
— Причина их раздражения только в этом? — спросил после паузы он.
Борис посмотрел на бояр, растекавшихся по огромному залу. От золотых кафтанов рябило в глазах.
— Частично, — сказал он наконец. — Еще их насторожил цвет вашего камня. Ну и, конечно, черные жемчуга.
* * *
Письмо отца Милана Краббе к архиепископу Антонину Катнелю, похищенное кем-то из челяди и потому не дошедшее до адресата.
«Во имя Святой Троицы шлю вам свои приветствия, ваша честь, да благоволит Господь ко всем вашим начинаниям!
Вот уж два месяца мы проживаем в Московии, а нас все еще сторонятся как зачумленных. Бояре убеждены, что одно наше присутствие портит их государя. С нами время от времени общаются лишь англичане и некоторые православные духовные лица, правда, последние смотрят на нас свысока. Им не по нраву ни наша склонность к толкованию Святого Писания, ни наши латинские ритуалы. Одно хорошо: граф Сен-Жермен таки взласкан царем и даже стал для него чем-то вроде наперсника. Отец Погнер внушает графу, что тот должен убедить царя пролить свое радушие и на нас, но его замыслы от воплощения пока что весьма далеки.
Москва бурно строится. Плотники тут очень смышленые и изловчились заранее заготавливать бревна, аккуратно напиленные, с уже выбранными пазами. Заказчику надобно лишь сообщить о желательном количестве комнат, и заготовки нужной длины присылают прямо на место постройки. Дом из них можно собрать менее чем в неделю, что очень выгодно горожанам, особенно погорельцам, ибо им не приходится прозябать без угла.
Граф Сен-Жермен, он же венгерский дворянин Ференц Ракоци, уже обзавелся таким домом в ювелирном квартале — вблизи Кремля. Он намерен обставить его в русском стиле, к чему с большим одобрением относятся такие важные царедворцы, как братья Шуйские и Борис Годунов. Последнего здесь считают первым кандидатом в регенты при государевом отпрыске Федоре, в случае если он унаследует трон. Но местная знать Годунова не любит, несмотря на его осмотрительность и приветливость. У него мать — татарка, а такого обстоятельства вполне достаточно, чтобы подозревать человека в двурушничестве. Я попытался обсудить это с Ракоци, но тот заявил, что сей вопрос отношения к нашей миссии не имеет, а Годунов — правая рука государя, и потому союз с ним выгоден нам.
Хочу также сообщить, ваша честь, что вы совершенно правы. У православного духовенства нет орденов. Имеется лишь некое всеобщее монашеское братство, подчиняющееся единой верхушке, состоящей из высших духовных чинов. Русские батюшки говорят, что деление внутри церкви способно породить только свары и не соответствует духу Христова учения. Все это изрекается с непреложной уверенностью в правоте своих слов, но представьте мое изумление, когда я узнал, что на Руси всего лишь малая толика священнослужителей умеет читать, а грамотные монахи вообще попадаются редко. Здешние пастыри в большинстве своем знакомы с Евангелием лишь в приблизительной мере и бубнят прихожанам тексты, заученные наизусть. К библейским историям они относятся как к легендам и знают их очень поверхностно, зато хранят память о некоем князе Игоре и прочих давно опочивших русских князьях. Тяга к знаниям тут не только не поощряется, но меня даже пытаются убедить в ее вредности для христианства. Знания умножают сомнения, а вера должна быть крепка. Вот довод, какой мне обычно приводят, а еще заявляют, что, не будь католики грамотны, нас, иезуитов, не было бы вообще, чем устранились бы многие скорби. Еще нашу церковь корят в том, что она ведет летосчисление от Рождества Христова, а не от сотворения мира, как ведут его здесь. Мне твердят, что соблюдение иного календаря равносильно возвышению Бога-Сына над Богом-Отцом, а это ересь.
В завершение затронутой темы хочу прибавить, что в исполнение вашего пожелания отсылаю вам несколько здешних книг, но прошу меня извинить за скудность посылки. Книжный выбор тут довольно богатый, однако на греческом ничего практически нет. Почему, спросил я, и мне пояснили, что русские книги пишутся для русских людей, а не для тех, кто живет за границей. Странное рассуждение. Неужели русские сочинители опасаются, что их мысли увянут при пересадке из родной почвы в другую? Когда я привел это соображение Ракоци, тот заметил, что без родной почвы гибнут не только идеи. Я так и не понял, что он хотел мне сказать.
Все, что у нас дома можно услышать о центральном рынке Москвы, пустое в сравнении реальной картиной. Он разбит под кремлевскими стенами, прямо у главных ворот, и поражает воображение. Подобного изобилия мне не доводилось видеть нигде — ни в Богемии, ни даже в Польше. Ягод — море, все разных видов, сортов: от северной морошки до южных арбузов. Прилавки ломятся от яблок, груш, слив и прочих фруктов, порою диковинных, каким я не знаю названия. Зерна — горы, а рыбу сюда доставляют живьем — на громадных подводах, из которых сочится соленая вода Черного моря. Хуже с тканями, ибо простому люду предлагается только грубое полотно. Атлас, шелка дозволено покупать лишь боярам. То же с оружием: его закупают войска. Продаются ножи, топоры, без которых в хозяйстве не обойдешься. Зато изделий из дерева великое множество. Мебель — любая, подчас даже очень изящная: стулья на гнутых ножках, столы, табуреты, резные шкафы, комоды, лари. У восточных ворот существует еще один рынок. Там идет весьма бойкая торговля домашним скотом. Говорят, в удачный базарный день из рук в руки переходит до пяти тысяч голов лошадей. Невероятные обороты.
И вот еще что. Русских бояр, хотя и со стороны, мы тут видим частенько. Однако их жены — загадка для нас, при дворе их не видно. Боярыни и боярышни на Руси живут взаперти, практически как в гаремах. Быт мещанок имеет меньше ограничений — их можно встретить на улице и на рынках. А знатные женщины скрыты за крепкими стенами и заняты в основном шитьем и вязанием. Впрочем, бывают случаи, когда их зовут ко двору. Боярин, явившийся на такой сбор без родовитой спутницы, рискует попасть в немилость, и потому для подобных надобностей многие именитые люди содержат в своих домах двух-трех родственниц победнее, не имеющих иных средств к пропитанию.
Мы тоже живем довольно уединенно, томясь, и много довольны обществом англичан, когда они нас приглашают, хотя эти люди, конечно же, грубоваты и, поднимая тосты во здравие королевы, порой отпускают такие шутки, за какие поляк поплатился бы головой. Ракоци, правда, считает, что человеку полезно изучать нравы иных народов, но, кажется, пребывая в Московии, мы лучше всего ознакомимся с повадками жителей Лондона и Ливерпуля.
Здесь теперь жарко, в воздухе висит духота, ночами случаются грозы. Когда блещут молнии, до нас доносятся крики царя, молящего о прощении. Грозы подчас вызывают пожары, но с ними быстро справляются и прямо на пепелищах возводят другие дома. Самое худшее в этой погоде то, что она создает условия для размножения всяческих паразитов, и главные из них — вши. Кожа моя непрестанно зудит, и сделать с этим ничего невозможно. Я где-то читал, что некоторые отшельники воспринимают нашествие этих тварей как свидетельство своего духовного очищения и достаточного умерщвления плоти, однако мне, ставшему провиантом для столь отвратительных насекомых, трудно усмотреть в этом знак вышнего благоволения к моим скромным заслугам. Ракоци предлагает какую-то пудру, я, пожалуй, возьму. Он избавил меня от гнили в легких — возможно, ему удастся разделаться и со вшами.
С полным сознанием своего долга и с заверениями в неизбывной преданности единственно истинной Церкви и спасителю нашему Иисусу Христу,
собственноручно,
Милан Краббе, орден иезуитов.
9 августа 1583 года.
Квартал ювелиров, Москва».
