И он назвал школу в Нью-Гэмпшире, где учился сам, — заведение еще престижнее Мелмана, с еще более высокими требованиями. Директор не смог сдержать изумления.

— Да, я понимаю, странно, что такая альма-матер вдруг породила копа. На самом деле даже двух, хотя вы можете возразить, что второй — не какой-нибудь там обычный коп, а вторая по величине шишка в ЦРУ. Ладно, не буду отвлекаться. Главное, я прекрасно знаю, как у вас здесь все устроено. Так что если вы сами не покажете мне личное дело, я вернусь с ордером. Но делом Эвана Хармона я уже не ограничусь. Я потребую телефонные номера родителей ваших учеников. Всех до единого. И с каждым из родителей состоится разговор. О том, что, по нашему мнению, творится в общих спальнях мальчиков. А поскольку мне самому довелось пожить в таких же спальнях, я прекрасно знаю, что там не все так невинно, чинно и благородно, как вы пытаетесь представить. Поэтому разговор с родителями пойдет в основном о выпивке, наркотиках и проявлениях гомосексуальных наклонностей. Они обо всем этом догадываются, но старательно закрывают глаза. И уж тем более не хотели бы обсуждать такое с федеральными агентами. А поскольку сейчас лето и большинство учеников дома на каникулах, подозреваю, после таких разговоров обратно в эту школу они вернутся далеко не в полном составе.

Джастин с милой улыбкой наблюдал, как Кинтель нажимает кнопку интеркома, чтобы вызвать секретаря. Когда в микрофоне послышался его голос, директор велел:

— Робби, будьте так добры, принесите копию личного дела Эвана Хармона. Всю целиком. Он учился у нас в начале восьмидесятых.

Директор откинулся в кресле, без улыбки глядя на Джастина. Через несколько минут дверь открылась, впустив стройного, подтянутого юношу с большим коричневым конвертом. Он хотел было отдать его директору, но Кинтель кивком указал на Джастина, которому секретарь немедленно и вручил конверт.

Джастин быстро просмотрел содержимое и нахмурился.

— Здесь не все.

— Это исключено! — возразил Кинтель.

— Эван Хармон ушел из вашей школы, когда ему было пятнадцать. Последние два с половиной года он учился в Мэддене.

— И что?

— Здесь ни слова о том, почему он ушел. Не хватает двух страниц, и нумерация сбита. Зато вложено рукописное примечание о переводе в другую школу. Но это не оригинал приказа.

— Если больше там ничего нет, значит, это все.

— Нет ни одной записи за последние полгода его пребывания в школе.

— Папка старая… Наверное, тогда дела учеников велись не так тщательно, как сейчас.

— Или документы подчистили.

Директор Кинтель промолчал, из чего можно было заключить, что обвинение его не оскорбило.

— Есть в школе учителя, которые застали Эвана Хармона?

— Не знаю.

Джастин встал с кресла.

— Послушайте, у меня нет времени играть в ваши игры. Поэтому давайте уясним раз и навсегда: я могу серьезно осложнить вам жизнь. Я не шутил насчет судебного ордера. Если мне придется закрыть школу, я закрою, не сомневайтесь. А вам я начну являться в кошмарах. Будете чистить зубы поутру и вместо своего отражения в зеркале увидите мое. Так что, если вы за всю свою честную службу здесь прикарманили больше пяти долларов, ответьте на мой вопрос и расстанемся по-хорошему.

Кинтель не стал раздумывать.

— Лесли Бурхам. Мисс Бурхам работает здесь больше тридцати лет. А еще Винс Эллерби. Заведует кафедрой математики.

— И с какого времени он работает?

— Преподает около восьми лет. Но в восьмидесятых он у нас учился. Наверняка был знаком с мистером Хармоном.

— И все?

— Да. Больше из тех времен у нас никого нет.

— Где я могу их найти?

— Мисс Бурхам в отпуске, уехала в Турцию. Вернется не раньше чем недели через три.

— Великолепно! А Винс Эллерби?

— Он в летнем семестре не преподавал.

— И где же он? В Афганистане?

— Нет. Дома, наверное.

— Ладно. Не буду цепляться. Где он живет?

Директор Кинтель не смог скрыть досаду.

— Приблизительно в часе езды.

— Эван Хармон как был тогда прохиндеем, так и остался, спорю на годовое жалованье, — не сдержался Винс Эллерби. — Нет, мне, конечно, жаль, что он умер. Хотя какое там… Ничего мне не жаль! Не подумайте, что я желал ему смерти, просто мне по большому счету без разницы, жив он или умер.

— Я так понимаю, вы не особенно дружили, — заметил Джастин.

Он сидел в шезлонге на заднем дворе Эллерби. Жена учителя математики налила им обоим лимонаду (Джастин предпочел бы пиво, но решил соблюдать приличия), а восьмилетняя дочурка угостила печеньем с шоколадными крошками, которое они с мамой пекли накануне.

— С ним тогда мало кто дружил.

— Что так?

— Он неохотно подпускал нас к себе. Посматривал свысока, будто он какой-то особенный. И покомандовать любил. У таких друзей нет, одни прихлебатели. Найдет парочку хлюпиков, чтобы прыгали перед ним на задних лапках, и с ними ходит. Ездит на них как хочет, гоняет в хвост и в гриву — такой весь из себя местный авторитет. Почему-то всегда находились готовые заглядывать ему в рот и пресмыкаться.

— То есть близко вы его не знали?

— Знал достаточно. Мы были в одной параллели, играли в бейсбол в одной команде. Он, кстати, прилично играл на первой базе… Занимались легкой атлетикой. Вот, кстати, хороший пример! Хотя, казалось бы, мелочь. Готовились к соревнованиям, Эван выбрал бег на длинные дистанции, записался на пятикилометровку и десятку. Сначала мы с ним бегал в паре. Уровень подготовки у нас был примерно одинаковый, так что на дистанции мы держались вместе. Тренировки проходили не только на стадионе: чтобы мы не скучали, нам сделали маршрут для кроссов по пересеченной местности. Эван побегал-побегал, и тут ему надоело. А откосить уже не откосишь. Когда-то его отец тоже занимался бегом, а значит, честь семьи, преемственность, куда тут денешься… Я его где-то понимал. В общем, что Эван делал: подождет, пока поблизости никого не будет — ну отстанет там или, наоборот, вперед вырвется, главное, чтобы не засекли, — а потом сворачивает с дистанции и отсиживается где-нибудь, сигаретку выкурит, содовой выпьет. Часик так погуляет, дождется, пока мы назад побежим, улучит момент — и пристраивается, добегает жалкие четверть мили до финиша.

— И не поймали?

— Ни разу! Он знал, как все обставить. Майку водой обливал — якобы вспотел весь, дышал как паровоз — прям так выложился, что сейчас на финише рухнет. Кроме меня, никто не подозревал, что он линяет с дистанции. А мне он сам сказал. В чем смысл бунта, если о нем никто не узнает? Примерно так он рассуждал, мне кажется. Наверное, если бы пришлось хранить в секрете ото всех, он бы не стал представлений устраивать. Бегал бы с нами и бегал.

— А на соревнованиях?

— Очень достойно выступал. Без всяких тренировок. Обычно приходил третьим, ну четвертым-пятым от силы. А если бы еще и между соревнованиями не сачковал, мог бы первым. Но ему это не надо было. Ему больше нравилось отсиживаться. Прирожденный обманщик.

— Его за обман из школы выперли?

Эллерби надолго задумался. Глотнул терпкого лимонаду, потом еще.

— Нет, вряд ли, — размышлял он вслух. — Эван, конечно, и на экзаменах списывал, и рефераты чужие приносил. Было пару раз, что его засекли, но в основном он как-то выкручивался и выходил сухим из воды.

— Тогда за что же его выгнали?

Джастин решал про себя, прилично ли будет теперь попросить пива. Пришел к выводу, что от добра добра не ищут.

— Учтите, за достоверность не ручаюсь. Семья Эвана сделала все возможное, чтобы замять дело. Я узнал через третьи руки.

— От кого?

— Был у Эвана приятель по имени Барт Питерсон. Тоже из породы халявщиков и тоже любитель задирать нос. Так вот, Эван рассказал ему, а он уже мне.

— Я бы тоже не прочь послушать.

— Если верить этому Барту, дело было так: Эвану понадобились деньги, а родители деньгопровод перекрыли. Тогда он подговорил одного из одноклассников инсценировать похищение. И по-моему, они даже практиканта уломали… — Увидев во взгляде Джастина недоумение, Эллерби пояснил: — Помощника преподавателя, который проходил практику. На такие… штучки… Эван тоже был горазд. В два счета мог уговорить кого-нибудь из взрослых сделать для него поблажку или посмотреть на что-то сквозь пальцы. Так вот, Эван, по словам Питерсона, собирался слупить с родителей сто тысяч. Но его быстренько разоблачили и выставили из школы.