Родительский дом встретил Джастина не то чтобы радостным оживлением. В любом морге обстановка показалась бы куда более раскованной и непринужденной.

Причиной напряженного молчания была не только трагическая гибель Рональда. Родители все-таки заглянули в газеты. До первой полосы стремительно разгорающийся скандал вокруг истории с убийством не дотянул, хотя сумел основательно всколыхнуть нью-йоркскую и лонг-айлендскую общественность и даже вызвал интерес у любителей жареного в других штатах Новой Англии. Заголовок на пятой странице местной газеты, не такой кричащий, как в нью-йоркских таблоидах, гласил: «БЫВШИЙ ГЕРОЙ ПРОВИДЕНСА СТАНОВИТСЯ ГЕРОЕМ СКАНДАЛЬНОГО РАССЛЕДОВАНИЯ». Под статьей — фотография Джастина, сделанная, когда он служил в полиции Провиденса и был на несколько лет моложе (и на двадцать пять фунтов легче). Несколько оскорбительных выпадов от Силвербуша, на которые Билли Ди Пецио в своей обычной манере отвечал, защищая своего давнего подопечного, что на порочную связь с замужней женщиной Джастин может и способен, а вот на порочные действия преступного характера — определенно нет. Билли заметил также, что приговор ни Дэвиду Келли, ни Абигайль Хармон пока не вынесен, а на Джастина у полиции вообще ничего нет, кроме гнусных инсинуаций.

Едва переступив порог массивного здания, он почувствовал, как давят родные стены. Знакомое еще со школьных лет ощущение: рослый и крупный, в этом доме Джастин моментально превращался в пузатую мелочь. Как будто он снова заявился домой под утро и теперь ждет наказания. Интересно, наступает ли когда-нибудь возраст, в котором перестаешь жить по родительской мерке и бояться родительского гнева? С одной стороны, хорошо бы не наступал. Есть что-то надежное в этом незыблемом превосходстве.

С другой стороны, он уверен в собственном выборе, в собственных представлениях о том, что хорошо и что плохо. Он мог лишить человека жизни и не чувствовать за собой вины. Он водил дружбу с людьми, совершившими такое, что ему и в страшном сне не приснится, но ни словом, ни взглядом не выдал своего отношения к их прошлому. И наоборот, он разрывал любые связи с теми, кто опускался ниже поставленной им планки. И с теми, кто не принимал его непростых представлений о том, как устроен мир.

Наверное, все дело в этих непростых представлениях. Бывают случаи, когда все предельно просто — это черное, это белое. Это хорошо, это плохо. Но гораздо чаще окружающая действительность раскрашена в смешанные тона и оттенки серого, от которых голова идет кругом. Джастин не признавал слепого доверия власти, не сумевшей доказать, что достойна доверия. Не признавал подчинения закону, весь авторитет которого в том, что он существует не один десяток, а то и сотню лет. Не шел на поводу у тех, кто отдавал приказы, не объясняя, зачем это нужно. Такие приказы он просто не выполнял. В итоге за прошедшие двенадцать-тринадцать лет службы он успел навлечь на себя и тяжкие телесные, и ранения, и преследование, и даже пытки.

Ладно, он не волшебник. Работа такая, что поделаешь.

Сам сделал выбор — сам и расхлебывай.

При всем при том он тоже начальство. И зачастую требует от других слепого подчинения, которое сам не приемлет. Хотя прекрасно знает, что без ошибок не обойдется. Не бывает идеально верных решений. Но если уж кому-то надо это решение принять, пусть будет он, а не кто-то еще.

Не важно кто.

Противоречия. Может быть, из-за них у него такой непростой взгляд на жизнь… Он столько раз видел, как совершали непоправимое люди, уверенные в своей правоте.

Джастин покачал головой, коря себя за робость, которая нападала на него в родительском доме. Он сам себе хозяин и не обязан подчиняться чужим правилам — но ведь он хочет, чтобы семья приняла его сторону. Или хотя бы не сразу переметнулась на сторону противника.

Поэтому он без возражений поднялся с родителями в кабинет — обшитую деревянными панелями комнату немногим меньше ист-эндского жилища Джастина. Там все трое мелкими глотками тянули чай со льдом, ожидая, пока домработница Луиза сообщит, что ланч подан. В молчание они погрузились почти сразу после натянутых приветственных объятий в холле. Сделав второй глоток чая, Джастин решил, что пора брать быка за рога.

— Слушайте, — начал он, — я должен кое-что прояснить. Вас, наверное, задевает то, что в газетах понаписали?

— Ты думаешь, нам поэтому так плохо? Решил, что мы тебя стыдимся?

— Ну, не только. То, что произошло с Рональдом, — ужасно… и вы не знаете, как с этим жить.

— Не знаем? — Голос у матери Джастина, Элизабет, сорвался, как будто от напряжения у нее свело горло. — Да, Джей, мы не знаем, как жить, когда убивают твоих родных!

— Понимаю. Этому горю не поможешь. Мы будем вспоминать Рональда, говорить о нем, за тем я и приехал, чтобы вы могли пережить, справиться. Но шумиха вокруг меня в ближайшее время не утихнет, а для Рональда уже все…

— Кончено? — завершила фразу его мать.

— Как бы цинично это ни звучало.

— Да, цинично, — отозвалась мать.

Чем вызвана такая боль в ее голосе? Утратой или тем, что родной сын с такой легкостью эту утрату перечеркнул? Джастин не понял. Ему хотелось объясниться, но тут заговорил отец.

— Цинично, однако это горькая правда. — Джонатан, полуобернувшись, посмотрел сыну в глаза и сделал глоток из своего бокала с чаем. Пить ему вряд ли хотелось, просто решил выдержать драматическую паузу. — Что же ты там хотел прояснить?

Джастин медленно выдохнул. Не только отец умеет делать драматические паузы.

— Вы же газеты читали? Я вляпался в крупный скандал. Но все, что там написано, — сплошное вранье. Не могла Абигайль Хармон заказать убийство мужа. И я, уж поверьте, его тоже не убивал.

— Мы тебе верим.

Джастин протер глаза. Никаких театральных жестов, просто в висках внезапно заломило от боли.

— Спасибо. Только вы же сейчас сами на себя не похожи — как будто в комок сжались.

— И ты решил, что мы тебя стыдимся? Или не верим тебе?

— Пап, не надо. Тут столько всякого-разного. Я знаю, что вы многое не можете мне простить… Алисию и Лили… мы так и не поговорили толком…

— Это все в прошлом, — сказал Джонатан Уэствуд.

— Разумеется. И тебе пришлось бороться с собой, чтобы мы хоть как-то стали общаться снова. Но даже если все в прошлом, это не значит, что оно ушло навсегда. Мне тоже пришлось бороться, и я боролся, как мог, но я тоже себе никогда не прощу.

— Джастин… — Пока они говорили, мама взяла себя в руки. Голос по-прежнему печальный, но уже спокойный. — Напрасно ты про нас так думаешь. Мы тебя не стыдимся. И прошлое тут тоже ни при чем. То, что произошло с Алисией… и с Лили… мы можем переживать сколько угодно, но знаем, что для тебя это в тысячу раз больнее. Дело в другом… мы не потому…

Она смешалась, и вместо нее закончил муж:

— Мы ненавидим твою работу, но вовсе не поэтому.

— Тогда почему? — спросил Джастин.

И Джонатан Уэствуд объяснил. Спокойно и, надо отдать ему должное, мягко.

— Джей, ты мог бы стать кем угодно. Не буду в сотый раз повторять, что твоя жизнь повернулась бы тогда совсем по-другому. Ты сделал то, что сделал, ты работаешь в полиции. И пусть мы уважаем твой выбор, нам всегда будет страшно.

— Страшно? Почему?

Теперь растерялся Джонатан Уэствуд, а на помощь пришла жена.

— Из-за твоего выбора мы потеряли внучку и не хотим терять еще и сына.

В комнате воцарилось молчание. Джастин хотел глотнуть чаю, но никак не мог нащупать стакан внезапно ослабевшей рукой. Ему почти удалось справиться с собой, когда в дверях появилась Луиза и произнесла самые сладкие слова, которые он когда-либо слышал:

— Ланч подан.

Обеденный стол был сделан в Испании в XVIII веке. Массивный, с резными завитушками, но в то же время строгий. Вокруг двенадцать не менее строгих стульев. Во главе стола большое кресло, похожее скорее на трон. Никогда Джастину не доводилось сидеть во главе стола. Кресло-трон предназначалось для Уэствуда-старшего.