Обычно утром, стоя у мини-бара, Ричард думал, не позвонить ли ему домой. Ему хотелось поговорить с мальчиками. С Марко. Или, пожалуй, лучше с Мариусом. У Мариуса была особая манера разговаривать по телефону: он брал трубку и молчал (так что можно было слышать его теплое детское дыхание). А Марко просто хватал трубку и тут же выкладывал все, что с ним случилось за последние десять секунд. Нет, от Марко толку будет мало. И все это чертовски дорого стоит. Когда они выписывались из гостиниц — этих памятников инфляции и энтропии, — Гвин шел к такси или лимузину, а Ричард становился в очередь к столику администратора и, отрывая от сердца, отсчитывал свои дорожные чеки за дополнительные услуги: за телефонные разговоры, за обслуживание в номере, за напитки. Устроившись за письменным столом, Ричард продолжил очередное длинное письмо Джине. Пока он писал, его внимание разрывалось между тремя взаимосвязанными опасениями. Во-первых, письма, как известно, это всего лишь бумага, у них нет объема, веса, чего-то, что может отвлечь или удержать ее внимание; письмо, валяющееся на коврике в прихожей, не может соперничать с тем, кто стоит на пороге и звонит в дверь. Кроме того, Ричард чувствовал, что его брак и даже существование близнецов — это не просто более зримая параллель его смертного пути, это продукт все той же литературной зависти и литературной ненужности. И еще он представлял себе, как Джина бегло просматривает его письма, а потом их складывает или выбрасывает, а может, она их и не читает, как все, что он пишет. Или еще хуже: его письма просто остаются валяться на коврике вместе с другим мусором.
В тот раз, когда Ричард вернулся к Доминике-Луизе, а Джина, вместо того чтобы вернуться в Ноттингем к Лоуренсу, осталась в Лондоне и занялась современной литературой, она, разумеется, начала с поэтов.
С поэтов идиллических, лирических, сатирических. В компании поэтов Ричард всегда чувствовал воодушевление и ничем не замутненный прилив хорошего настроения, потому что это были единственные живые литераторы, еще более скромные и непритязательные, чем он сам. И они останутся такими же скромными и непритязательными, думал он тогда. Ричард щеголял Джиной в богом забытых пабах, где собирались поэты. Она общалась с ними запросто: ведь они тоже были провинциалами. Они понимали друг друга с полуслова. Вскоре после того, как Ричард бросил Джину и возобновил свои блуждания в потемках спальни Доминики-Луизы, поэты, не оставляющие без внимания ничего мало-мальски ценного среди брошенных вещей, были тут как тут со своими любовными письмами в стихах, со своими депрессиями и бутылками «Бычьей крови». Ричарду по-прежнему дозволялось заходить к Джине, и какое-то время ее подъезд напоминал ему зал поэтического общества. В дверях Ричард сталкивался с каким-нибудь Проинсиасом или Клиэргилом, а на лестнице какой-нибудь Энгоас или Йейен склонялся над своим велосипедом или шарил по карманам пиджака. Здесь были представители всех поэтических школ: символисты, дадаисты, акмеисты. Единственным реалистом была Джина. Действительно ли она спала с ними, или они просто говорили о сердечных делах, как это свойственно поэтам? Быть может, она попросту выслушивала их сердечные излияния? Беспорядочные половые связи с поэтами — это просто непрактично; это ставит вас в неловкое положение: вам в тысячный раз придется выслушивать «Красавицу и чудовище», без конца и без цели бродить по городским садам, делать минет бродягам, отсасывать у жаб, мечтая о принце. Принцев среди них, надо полагать, не было. Или со временем Джина почувствовала, что современность унижает поэтов, умаляет их значение и возможности. И никто из них не умел водить машину. Как бы то ни было, скоро у нее завязался параллельный флирт с издателем и литературным агентом. Потом она переключилась на романистов. Даже теперь, почти десять лет спустя, в журналах и тонких книжицах время от времени появлялись стихи с такими заглавиями, как: «Задержись и останься», «Трент-ривер» или даже «Посвящается мисс Янг» — охваченные романтической ностальгией восьмистишия или более длинные, свободные по форме, мрачные сексуальные воспоминания, или сексуальные фантазии. Никогда не знаешь наверняка (а Джина ему не расскажет). Женщины принадлежат поэтам. Больше у поэтов ничего нет, и женщины это чувствуют; так что они принадлежат поэтам.
Время, когда Джина переключилась на романистов, бесспорно, было самым тяжелым временем для Ричарда. Он предполагал, что она спала по меньшей мере с одним или двумя из них, или во всяком случае это так выглядело. Иначе почему они так крутились вокруг нее? Джина не была ни аристократкой, ни психопаткой. Она была трогательной, как полевой цветок; она была по-пролетарски экзотичной и по-прежнему по большей части безмолвной — она идеально подходила поэтам. Но все эти прелести не способны удержать романиста. Этим марафонцам, этим рабам письменного стола, этим одушевленным песочным часам к концу дня обязательно захотелось бы чего-нибудь новенького. Позднее, когда Джина и Ричард уже поженились, вышло два или три романа, в которых можно было безошибочно узнать Джину (прежде всего как спутницу высокомерного и острого на язык книжного обозревателя, любителя пестрых жилетов). От некоторых описаний ее сексуальных талантов Ричарду становилось дурно… Откуда же взялись эти таланты? Ричард был ее вторым мужчиной, и он не мог себе представить Лоуренса эротически утонченным любовником, только не Лоуренса с его слезами и кулаками громилы. Похоже, Джина была сексуальным открытием. Вроде той медсестры из Уэстли, которая в сорок лет впервые попробовала спиртное и очнулась через пять дней — или пять лет — в луже тоника для волос и лосьона для лица. Теперь, проходя по улице, где жила Джина, Ричард украдкой обменивался недобрыми взглядами с магическими реалистами и брутальными урбанистами. Теперь по утрам на пороге квартиры Джины (в кровоподтеках и царапинах после ночи, проведенной с Доминикой-Луизой) Ричард сталкивался с блистательным аналитиком современной культуры или с дотошным прозектором постмодернистских нравов, или, проще говоря, с новым, странным, приковывающим к себе внимание голосом. В то время Ричард и сам был новым, странным, приковывающим к себе внимание голосом: одна книга у него уже вышла, другая была на подходе. Ему казалось, что романисты Джины становились все богаче (и старше); он подозревал, что в ящичке своего туалетного столика она хранит список авторов бестселлеров, и, возможно, он пополнит ее коллекцию. Хотя Джина была далека от литературы, она твердо держалась романа и предпочитала не экспериментировать с жанрами — ее не интересовали те романисты, которые были знамениты чем-то еще помимо своих литературных заслуг. Ричард не стал бы особо возражать, если бы она проводила зиму на Бали с каким-нибудь игроком в гольф, автором романа о компьютерном мошенничестве. Или об игроках в гольф. Но Джина предпочла вращаться в кругу, более или менее близком Ричарду.
Существует прекрасный литературный закон, правда слегка поистрепавшийся и покрывшийся бурыми пятнами, но по-прежнему прекрасный, и этот закон гласит, что чем легче написать вещь, тем больше за нее платят. (И наоборот: спросите об этом у поэта на автобусной остановке.) Так что это было почти неизбежно — после издателя-искусствоведа и театрального критика Джина переключилась на драматургов. И тут уж Ричарду пришлось распрощаться со своими мечтами о том, что романы Джины ограничиваются лишь легким флиртом (и провинциальной сдержанностью). Она переехала, и ее новая квартира в современном доме неподалеку от Мраморной Арки скоро стала рисоваться Ричарду как царство самой откровенной чувственности. Теперь, когда он заходил к ней, раскланивался со швейцаром и ждал лифта, он волей-неволей был вынужден лицезреть все пылкие посредственности лондонской сцены. Не голодного барда и не близорукого рассказчика, а прожженного марксиста в черных кожаных брюках.
Ричард ненавидел всех поэтов вкупе с романистами, но драматурги… Также как Набоков и многие другие, Ричард рассматривал драму как примитивное, рудиментарное искусство. Драма гордится Шекспиром (и это поистине замечательная вселенская шутка), Чеховым и парочкой покойных скандинавов. Но где же тогда все остальные? Глубоко во втором эшелоне. Что же касается сегодняшних драматургов, то эти позвякивающие колокольчиками прокаженных городские кликуши измеряют степень нездоровья общества количеством непроданных мест в финансируемых ими «Глобусах». Эти врачеватели человеческих душ требуют аплодисментов за свои безжалостные прогнозы. К тому же они, наверное, и это самое главное, зарабатывают кучу денег, которые тратят на актрис. Ричард не мог этого больше терпеть, и он сделал ответный ход.
