Чуть не каждый день на первой странице газеты, которую я читаю, печатают фотографии убитого ребенка.

Убитого бледным маньяком-одиночкой, убитого сектантами или сепаратистами, убитого зажравшимся бизнесменом за рулем, убитого другими детьми. Этот последний случай наиболее тяжел. Теперь, оказавшись среди этих новых детей на пешеходном переходе или столкнувшись с ними в дверях магазина, вы чувствуете, что невольно покрываетесь испариной.

Матери или отцы убитых часто говорят о преступнике или преступниках просто: «У меня просто нет слов». Или что-нибудь вроде: «То, что я чувствую, не выразишь словами», «Это в голове не укладывается».

Из чего я делаю вывод, что все они хотят сказать: никакие слова тут не годятся, никакими словами этого не выразишь. Подходящих слов все равно не найти, бессмысленно даже пытаться это делать. И не пытайтесь.

И я согласен с ними. Я на стороне матери, на стороне отца. И что касается тех, кто это сделал, то у меня нет слов.

Информация внушает мне — информация то и дело внушает мне, чтобы я перестал говорить «привет» и начал говорить «пока».

Там, где я живу, я постоянно вижу одну желтокожую карлицу: на улице, в магазинах, на автобусной остановке. Это молодая желтокожая девушка, ростом меньше метра двадцати, с типично короткими конечностями (руки согнуты в локтях, локти немного разведены, словно она в любую минуту готова броситься в драку, ноги колесом). Она наполовину азиатка, наполовину — креолка, с бледными бровями и белесыми ресницами, волосы у нее с оранжевым отливом, как шерсть у орангутанга, и они топорщатся как наэлектризованные. Она еще молода. Она станет старше, но не станет выше… В первое время, каждый раз, когда мы обменивались взглядами, ее подбородок затвердевал и в глазах читался вызов. Недоверие и многое другое, но прежде всего — вызов. В последнее время выражение ее лица понемногу стало меняться, в нем уже нет вызова; в вызове отпала необходимость (хотя он был необходим столько раз до того). При встрече мы узнаем друг друга, но еще не улыбаемся друг другу и не киваем.

Ужасно, когда тебя называют желтым карликом. Ужасно потому, наверное, — потому что ужасно им быть. Ужасно. Бедная, бедная желтая карлица. Мне хотелось бы, чтобы она знала, что желтые карлики — они хорошие. И жизнью своей я обязан желтому карлику, как и все мы — тому, что там в вышине: Солнцу.

В желтой карлице нет ничего экзотического. В желтых карликах вообще нет ничего экзотического. Они одни из самых типичных явлений во Вселенной. Квазар — галактика размером с Солнечную систему, кружащая вокруг какого-то квантового чудовища и уносящаяся за пределы видимого пространства со скоростью порядка миллиона километров в секунду, — вот это действительно экзотика.

Я никогда не смогу выдержать взгляд того желтого карлика наверху. Его пристальный взгляд никогда не смягчится.

На фоне общей массы желтая карлица не представляет собой ничего необычного. Скажет ли ей кто-нибудь об этом когда-нибудь? Она вполне обычная. Она не такая, как прочие звезды улицы. Не такая, как красный гигант, шатающийся и падающий под перекинутые через улицу пешеходные мостки, не такая, как черная дыра за подвальным окном, и не такая, как пульсар на карусели на безлюдной детской площадке.

Отягощенный грузом собственных забот и в состоянии тяжелого похмелья, Ричард Талл возвышался над городом, стоял на сороковом этаже. Он сейчас был в офисе Гэл Апланальп. Причем Ричард не просто «возвышался» над городом, он возвышался над Сити, над самым сердцем Лондона, — наверное, тут даже слышен звон колоколов церкви Боу. Теперь это не было похоже на страну кокни с ее уличными торговцами и воришками. Повсюду кипели широкомасштабные, носящие очистительно-разрушительный характер строительные работы: комбинезоны, защитные каски, котлован под фундамент, высотные краны, огромные бетонные блоки. Раскаленные синие лучи сварки сияли в утренней дымке. Ричард подумал о заднем дворе, куда выходили окна его кабинета на Кэлчок-стрит и где год за годом болтались строители-бездельники. Для Ричарда стройка означала своего рода разрушение. Для него строители — это лентяи, бессмысленно слоняющиеся среди мусора, и результат их деятельности — сплошной ад.

Стены офисов литературных агентов — Ричард знал это по своему большому и злополучному опыту — обычно украшались книгами. Здесь же они были сплошь увешаны афишами с портретами авторов, которых Гэл уже представила публике. Здесь Ричарда со всех сторон окружали лица известных романистов, которые, однако, помимо своих романов были известны и еще чем-нибудь. Они были известны в качестве ведущих теленовостей, в качестве скалолазов, актеров, кулинаров, модельеров, копьеметателей и лиц, приближенных к ее величеству. Ни один из них не был известным книжным обозревателем. Была здесь и афиша Гвина. Многих авторов Ричард так и не смог опознать. Он сверился с яркими брошюрами, разложенными веером на кофейном столике. Ага, значит, вон тот придурок с «хвостом»… пишет биографии рок-звезд. Его пространная библиография целиком состояла из фамилий рок-звезд с восклицательными знаками. Каждое заглавие заставляло голову Ричарда дергаться от приступа головной боли. Он представил себе, как могла бы выглядеть его библиография… Давенант! Дипинг! Боттрелл! Майерс!

Вошла Гэл. Ричард обернулся. Они не виделись уже десять лет. Гэл было семнадцать, когда она приехала в Лондон на лето. Она выполняла случайные поручения в разных издательствах. Ричард с Гвином познакомились с ней, показали ей город: площадки для игры в шары на Шефтсбери-авеню, ирландские пабы у Пикадилли-Серкус; а однажды — да, — помнится, они катали ее на лодке в Гайд-парке. Она нравилась им обоим. У нее был талант выказывать теплые чувства; в самый неожиданный момент она вдруг могла поцеловать вас в щеку. Кто еще способен на такое? Ну конечно же — Марко. Американка, с мальчишескими ухватками и аппетитными формами, семнадцать лет — казалось бы, чего лучше? Но Ричарду она не подходила. Для него это было слишком просто и бесхитростно, а он предпочитал — и по-прежнему предпочитает — общество необузданных, темных, подверженных депрессии девиц, которые никогда ничего не ели и у которых никогда не было месячных. И Гвину она не подходила: у него была Гильда. Несомненно, и они ей тоже не подходили. Так что молодые люди пришли к молчаливому соглашению: Гэл Апланальп слишком молода, чтобы к ней прикасаться.

Ричард и Гэл пожали руки и обнялись — это была идея Гэл, и ее губы чмокнули Ричарда в правую щеку. Затем она сказала то, что он менее всего хотел бы услышать:

— Ну-ка, ну-ка, дай-ка мне на тебя посмотреть.

Ричард стоял на расстоянии вытянутой руки.

— Ты… ты выглядишь — я бы сказала… даже не знаю, ты выглядишь немного…

— Постаревшим, — подсказал Ричард, — слово, которое ты ищешь, — «постаревший».

Один из многочисленных симптомов похмелья — это сильное желание не встречаться ни с кем глазами. Но Ричард сказал себе, что будет держаться с достоинством. Он продолжал стоять перед Гэл, полный достоинства и неопубликованный, — бледная, истекающая кровью развалина, оставшаяся от Ричарда Талла. Впрочем, может быть, его похмелье не было таким уж тяжелым — всего несколько дней мрачных страданий в позе эмбриона при спущенных шторах.

— Может быть, кофе? Это помогает. Давай попросим, чтобы принесли.

— Очень мило с твоей стороны.

Они немного потолковали о старых добрых деньках. Да, как все же было лучше в старые добрые времена, когда Гвин был беден, и его спальня, она же гостиная, была маленькой и тесной, его подружка — простоватой, а будущее не имело никаких перспектив. В старые добрые времена Гвин был всего лишь книжным обозревателем-неудачником (будущее Ричарда) и мальчиком на побегушках в разных издательствах. В то лето, десять лет назад, Гвин готовил комментарии для продвинутых студентов по отдельным частям «Кентерберийских рассказов» Чосера. Это были даже не книги и не брошюры. Они продавались пачками… Теперь, когда Гэл находилась вне его силового поля, Ричард мог спокойно ее рассмотреть. И он не мог не признать очевидного. Гэл не просто молода, здорова и пропорционально сложена. Человек, занимающийся маркетингом кремов для лица и пены для ванн, поставил бы Гэл по шкале красоты очень высокий балл. С такой внешностью можно продать что угодно. Такой внешностью восхищаются и мужчины, и женщины. Все в Гэл было одно другому под стать: кожа, вьющиеся черные волосы. И тело, конечно, тоже. Когда она, сидя в кресле, чуть изменяла позу, грузная верхняя часть ее торса немного запаздывала. Про себя Ричард подумал, что Гэл теперь соответствует идеалу женщины-профессионала, и в отношении мышления, и на практике. Она была безжалостно деловой с ног до головы и при этом носила туфли на шпильках и браслет на лодыжке. Когда они поздоровались, Ричарду захотелось сказать что-нибудь вроде: «Я тут целый месяц лазил по пещерам» или «На прошлой неделе мне прострелили голову». Но это Гэл, а не он — провела две последние ночи в самолете над Америкой и над Атлантикой. А Ричард только и сидел за столом.