Принесли кофе. Они помолчали. Потом приступили к делу. Естественно, разговор начался с рассмотрения малоутешительного резюме Ричарда. Гэл держала его перед собой — она владела информацией. Гэл делала пометки и качала головой: «М-хм». Ее поведение ободряло, наводя на мысль, что она не впервые сталкивается с забуксовавшей карьерой. Ричарду даже стало казаться, что для нее обычное дело работать с непонятыми и нищими гениями—с еще более запущенными неудачниками, с еще белее громкими провалами.
— Что это за биография Дентона Уэлча? — Гэл нахмурилась, глядя в резюме Ричарда.
— Я ее не написал. Не закончил.
— А кто такой Р. Ч. Сквайерс?
— Р. Ч. Сквайерс? Это литературный редактор «Маленького журнала».
— Какого маленького журнала?
— «Маленький журнал» — это название журнала. Я работаю там литературным редактором. Интересный человек. Он жил в Берлине в тридцатые годы и в Испании во время гражданской войны. — Где, как выяснил Ричард после месяца беспорядочных исследований, он в Берлине общался с проститутками на улице Курфюрстендам, а в Испании играл в пинг-понг в Ситхесе. — Можно я закурю?
— А что с путевыми заметками? С поездкой в Сибирь?
— Я не поеду.
— Сибирские прокаженные…
— Я не поеду.
— А это что? «История прогрессирующего унижения». Не роман?
Ричард положил ногу на ногу, потом поменял ноги. Это была книга, которую он все еще хотел написать — когда-нибудь. Он сказал, как говорил это уже много раз:
— Это будет книга, рассказывающая об упадке статуса и добродетели главных героев литературных произведений. Сначала были боги, потом полубоги, потом короли, великие воины, великие любовники, потом бюргеры и торговцы, викарии, доктора и юристы. Потом критический реализм: это ты. Потом ирония: это я. Ну, а потом маньяки и убийцы, бродяги, подонки, отребье и разный сброд.
Гэл посмотрела на него:
— И чем же это объясняется?
Ричард вздохнул:
— Историей астрономии. История астрономии — это история все большего унижения. Сначала была геоцентрическая вселенная, потом гелиоцентрическая. Потом эксцентрическая — та, в которой мы живем. Век за веком мы становимся все меньше. Кант понял это, сидя в своем кресле. Как он сказал? Это принцип земной посредственности.
— …Большая книга.
— Большая, — повторил Ричард и добавил: — Маленький мир. Большая вселенная.
— И в каком состоянии все эти проекты?
— В каком состоянии? Я взял под них авансы, но ничего не написал.
— Черт с ними, с авансами, — сказала Гэл. — Авансы спишут.
После чего обмен репликами пошел во все ускоряющемся темпе.
— Ну, а новый роман. О чем он?
— О современном сознании.
— Такой же сложный, как и остальные?
— Сложнее. Гораздо сложнее.
— Ты никогда не думал написать что-нибудь в другом жанре?
— Написать вестерн?
— Как называется твой роман?
— «Без названия». Он называется «Без названия».
— Мы что-нибудь придумаем.
— Ничего мы не придумаем.
— Я перечитала «С мечтами не расставайтесь», и мне…
— «Мечты ничего не значат».
— Не говори так. Ты слишком быстро падаешь духом.
— Во-первых, — начал Ричард и замолчал, решив сделать паузу. На самом деле он когда-то написал вестерн. По крайней мере, он пытался. Однако его хватило на пару страниц, где описывались хлопающие ставни и гонимые ветром перекати-поле, а потом он как-то иссяк… — Во-первых. Моя книга называется «Мечты ничего не значат». Во-вторых. Я действительно считаю, что мечты ничего не означают. И это не совсем одно и то же. И в-третьих. Я вовсе не «быстро падаю духом». Меня трудно заставить пасть духом. Я бы даже сказал — чрезвычайно трудно.
— Можно затянуться?
Ричард протянул ей сигарету фильтром вперед. Гэл взяла ее не пальцами, а губами, и Ричард успел заметить ее ослепительно белый бюстгальтер и ослепительную персиковую плоть. Он немного успокоился. Гэл со знанием дела втянула дым и снова откинулась на спинку кресла. Гэл нравилось курить; в кофе она положила искусственный подсластитель. Попутно Ричард отметил, что рука у нее все такая же пухленькая, как и десять лет назад. Эту руку он не раз по-братски держал в своей. У Гэл был один изъян — предрасположенность к полноте. Над ней всегда висела угроза набрать вес, располнеть. На столе, за которым она сидела, все было замечательно организовано, однако в ней самой не все было так хорошо организовано, не все… За спиной у Гэл было окно: в этой раме на фоне серого неба высотные краны напоминали рейсшины на чертежной доске. Бумага, которую использовал архитектор, была испачкана и захватана пальцами. Много раз ее терли грязным ластиком, чтобы начать все заново. Вымаранные места чертежа, крохотные катышки резины, сереющие в воздухе, сметенные легким движением мизинца. Неплохая мысль — представляя Лондон, представляя другие большие города, обращаться к образу чертежной доски.
— Я хочу тебя представлять, — сказала Гэл.
— Спасибо.
— Так. Писателю нужно определение. Публика в состоянии запомнить о писателе только что-то одно. Это как подпись. Пьяница, молодой, сумасшедший, толстый, больной — сам понимаешь. Лучше, если ты сам себе выберешь определение, иначе это сделают они. Ты никогда не думал о себе как о молодом, но старомодном чудаке? Молодом вертопрахе? В бабочке и жилете. Ты куришь трубку?
— Что ж, может, и закурил бы, — сказал Ричард, — если бы кто-нибудь предложил. Уже набитую, да еще поднес бы спичку. Послушай. Я слишком стар, чтобы быть молодым вертопрахом. Вертопрах состарился.
«Старый пердун», — подумал Ричард. Он как раз думал о газах. Сегодня утром, бреясь, он уже было настроился услышать привычный пронзительный трубный звук. Однако вместо этого раздалось тихое и короткое «пук».
— По-моему, мы забыли о том, что меня сначала нужно напечатать.
— Думаю, мне удастся привлечь нескольких спонсоров. Потом у нас все само заработает. Твоя проза — это твоя проза. Я не собираюсь лезть к тебе с советами относительно твоего творчества, но нам придется найти что-нибудь еще, что могло бы стать выигрышным фоном для твоей прозы. И твоя журналистская карьера нуждается в небольшой встряске. Нехорошо, что ты разбрасываешься. Тебе нужна своя колонка. Подумай об этом.
— Ты не возражаешь, если я спрошу? Мне кажется, ты прекрасно справляешься со своим делом. Как ты думаешь, твоя внешность тебе помогает?
— Безусловно. Как насчет… как насчет того, чтобы написать большую серьезную статью о том, каково это — быть успешным романистом?
Ричард промолчал.
— Ты знаешь, каково это на самом деле. Люди очень интересуются писателями. Успешными. Они больше интересуются писателями, чем их книгами. Людям интересна их жизнь. Почему-то. Мы-то с тобой знаем, что они по большей части целыми днями сидят дома.
Ричард промолчал.
— Так как насчет такой книги? Я продам ее в Америке. И где угодно.
— О том, каково это — быть невероятно успешным писателем.
— День за днем. Что это такое. Каково это на самом деле.
Ричард снова решил выждать.
— …Новый роман Гвина выходит в Штатах в марте. Здесь он появится в продаже в мае. Гвин поедет представлять его — я организую для него тур по городам Америки: Нью-Йорк, Вашингтон, Майами, Чикаго, Денвер, Лос-Анджелес, Бостон и снова Нью-Йорк. Ты поедешь с ним. Я все организую.
— Чья это мысль?
— Моя. Я уверена, что он будет рад, что ты будешь рядом. Такие туры решают судьбу книги. Давай. Соглашайся. Улыбаешься. Соглашайся. Этим ты докажешь всем, что ни капельки ему не завидуешь.
Это что — моя подпись? Независтливый?
Ричард сказал, что подумает (он соврал: про себя он уже решил, что поедет), они пожали руки, на сей раз уже без объятий, как деловые партнеры. В метро, по пути в Сохо, в офис «Маленького журнала», Ричард обдумывал свою подпись: свою будущую марку. Ведь сегодня нам всем без нее не обойтись — везде подписи, подписи, подписи, даже у сидящего напротив парня была своя подпись: пара розовых безопасных булавок от подгузников, которыми он проткнул себе ноздри… Но ничего умного Ричарду в голову не приходило. За исключением одного. Он никогда не был в Америке. В этом он мог честно признаться, вскинув свои брови горестным домиком и поджав губы с безмолвной гордостью.
