Но даже попадая в аэропорт, персонажи макулатурных романов не читают макулатурных романов. В отличие от обычных людей. Герои макулатурных романов читают завещания и брачные контракты. Если же это интеллектуалы, ученые, великие умы, то им иногда дозволяется читать какой-нибудь не-макулатурный роман. А вот реальные люди, которые читают не-макулатуру, и даже люди, которые пишут не-макулатуру, читают макулатуру, когда (и только тогда) — когда оказываются в аэропорту.

Макулатурные романы существуют по крайней мере так же давно, как и не-макулатурные, а вот аэропорты существуют, в общем, не так уж давно. Но по-настоящему они стали завоевывать популярность одновременно. Читатели макулатурных романов и люди в аэропортах хотят одного и того же: сбежать и как можно быстрее перенестись из одного макулатурного романа в другой, из одного аэропорта в другой аэропорт.

Таща через все эти аэропорты свой почтовый мешок с романом «Без названия» и тяжкое бремя биографий в чемодане, Ричард, пожалуй, не отказался бы заглянуть в какой-нибудь макулатурный романчик, но он был слишком занят чтением всей этой чепухи про третьеклассных поэтов, романистов седьмого ряда и совсем уже мелких драматургов — чтением биографий эссеистов, полемистов, редакторов и издателей. Настанет ли день, когда ему удастся включить в список своих обозрений статью о книжном обозревателе? О продавце скрепок или о мастере по ремонту пишущих машинок? Не надо обладать выдающимися заслугами на литературном поприще, чтобы заслужить биографию. Достаточно уметь читать и писать… Несколько человек в этих аэропортах — идущих легкой походкой, спешащих или сидящих, развалившись в кресле, — щеголяли экземплярами «Возвращенного Амелиора». Это удивило и озадачило Ричарда. С точки зрения Ричарда, «Возвращенный Амелиор» не был макулатурным романом. Он был дерьмовым романом. Но он не был макулатурным романом. Герои и героини макулатурных романов, даже если они были кардиналами или послушницами, оставались ненасытными в мирских утехах. С другой стороны, взгляните на маленькую труппу неуклюжих мечтателей Гвина — без денег, без половых различий, без пластических операций, без машин с кондиционерами — никто из них и близко не видел аэропорта.

Чем бы ни были макулатурные романы, как бы они ни воздействовали на читателя, это была своего рода психотерапия, так же как и сами аэропорты. И то и другое принадлежало культуре залов ожидания. Духовая музыка, язык спокойного увещевания. «Сюда, пожалуйста, экипаж корабля приветствует вас на борту». Аэропорты, книжная макулатура — все это помогает отвлечься от страха смерти.

В шерстяном пиджаке и при бабочке, с двумя антиникотиновыми пластырями на руках и антиникотиновой жевательной резинкой во рту, Ричард полулежал в шезлонге и курил сигарету: он чувствовал себя засунутым в мусорный мешок где-то за воротами атомной электростанции, смиренно ожидающим ужасного радиоактивного выброса. Перед ним катила свои беспечные волны неприветливая Атлантика, а по обе стороны раскинулись покатые, орошаемые брызгами прибоя пляжи Саут-Бич… Гвин и юный пиарщик расположились в пятизвездной цитадели чуть дальше по берегу, а Ричарда поселили в менее официальной обстановке. И Ричард был не в обиде. Ричард был снобом, и его снобизм был искренним: он не прикидывался снобом только потому, что считал это принадлежностью высших классов. Да, в его снобизме было что-то старомодное. Ричард был модернистом, а не постмодернистом. Поэтому ему на самом деле не хотелось томиться и чахнуть вместе с Гвином в этом наутилусе двадцать первого века, в этом космическом корабле, обставленном в стиле эпохи регентства, с непременными огромными аквариумами и сногсшибательными счетами за пользование электроэнергией. Там в каждом номере стоит по три телевизора и пять телефонов (согласно представлениям американцев о роскоши, телевизоры и телефоны всегда должны быть рядом), и деньги там буквально испаряются каждую минуту, чем бы вы ни занимались. Ричарда успокаивала обстановка запущенности, ему нравилось это осыпающееся не очень высокое здание на Саут-Бич, где по утрам пахло влажной штукатуркой и индийскими пряностями. Жук Кафки не просто делал вид, что ему нравится валяться на неметеном полу под вышедшими из употребления предметами мебели. Перефразируя критика, который кое-что знал о жуках и об их вкусах, можно сказать, что жук Кафки испытывал истинное удовольствие, истинную отраду, пребывая в полной темноте, пыли и мусоре.

За спиной Ричарда, между пляжем и главной улицей города, где курортный бизнес бился в конвульсиях на фоне здания в стиле ар деко, раскинулась чахлая зеленая зона, огражденная невысокой кирпичной стеной. За этой стеной Гвин Барри участвовал в съемках музыкального видеоклипа. Надо признать, что Гвину в нем была отведена пассивная роль. Он не плясал и не пел. Он просто сидел там по просьбе ведущего вокалиста группы — большого поклонника «Амелиора». Гвин должен был сидеть за столом, на котором стоял глобус и лежала книга; за его спиной висел хлопающий на ветру задник с овечками, пасущимися под присмотром седовласых парней с посохами, лирами и эоловыми арфами. А мимо Гвина носилась команда молодых темнокожих танцоров, которые сгибались и разгибались, точно марионетки. Ричард задержался, чтобы послушать поучительную беседу между Гвином и прилизанным молодым человеком по связям с общественностью, Ричард даже записал ее в свой блокнот. Звучала она примерно так:

— Уж поверьте мне. Это будет мощная поддержка для «Возвращенного Амелиора».

— Возможно, — сказал Гвин. — Но это может повредить «Глубокомыслию».

— Мне пообещали, что до объявления результатов «Глубокомыслия» ролик на экранах не появится.

— …Но насколько это поможет «Возвращенному»?

— Очень поможет. Вы только подумайте, какой будет резонанс.

После этого Ричард ушел — к песку, к морю и к режущей глаз металлической синеве неба. Он так поспешно удалился вовсе не потому, что увиденное показалось ему воплощением пошлости или продажности. Причина была в нем самом. Ричард бежал от чернокожих танцоров с их цепкостью и верткостью, от их молодости и здоровья. И тем не менее эти юные черные звездочки были полной противоположностью артистам, они делали только то, что им скажут, и безоговорочно принимали место и время, в котором им выпало жить. Они по-прежнему были рабами. Ричард с полной уверенностью мог заявить, что его предками были свободные мужчины и женщины, но сам он был рабом и призраком в собственной жизни; лишь малая часть его существа была свободна — та часть, что задумывала и записывала его прозу. Этих танцоров можно было считать конечным звеном в цепи работорговли, хотя они были любимыми чадами, бесценными экземплярами, резвыми и изящными. А Ричард… И все же не эти мысли заставили его перебраться через стену и спуститься на пляж, где небо сверкало ярче, чем море. Ричард шел, опустив голову, одной рукой прижимая к себе две толстые книги, а другой стараясь успокоить подергивающееся лицо. Его обожгла их смуглость, прозрачная ясность их глаз и белизна зубов, нежная плоть их языков — он почувствовал, что отныне жизнь и любовь спрятались, укрылись от него. Ему казалось, что зверская доза сильнодействующих лекарств, которые ему в скором времени наверняка придется принимать, на него уже действует, накрывая его с головой плотной, колышущейся полутенью взвихренного воздуха, и эта полутень наглухо отгораживает его от жизни и любви. На пляже американцы делали физические упражнения и играли в разные игры. Американское здравоохранение ударяет каждого по самому чувствительному месту — по карману, так что любое несчастье, приключившееся с вашим телом, многократно отражается и на вас самих, и на всех, кто идет с вами рядом по жизни. На любимых и так далее. Но люди с деньгами явно извлекают из оздоровительного процесса немало, и Майами — где пляжи полны еле шкандыбающих мафусаилов — это город чудес индустрии здоровья. На лицах всех, кто прыгал и хромал, кричал и сипел, можно было прочесть то, о чем Ричарду до сих пор приходилось слышать лишь в дискуссиях об американской внешней политике, — американскую решимость. Она ясно читалась даже на лице самого толстого бегуна трусцой. Американская решимость не похожа ни на какую другую решимость; и пусть эта решимость не совсем несгибаемая, зато она постоянно заявляет, что не следует сомневаться в том, что американцы владеют ею по праву. Всерьез подумывая о том, чтобы снять бабочку, Ричард снова закурил.