— В таком случае ваше величество окажет явную несправедливость своему собственному изобретению, — сказал Кричтон, — если будет так называть мое жалкое подражание его дивному образцу, и, я умоляю вас, не изменяйте название предмета, который, как кажется, пользуется в ваших глазах немалым значением. Оставьте при нем имя того, кому единственно принадлежит честь его изобретения. Я ни в каком случае не соглашусь присвоить себе чести, которая мне не принадлежит, и никому никогда не придет в голову оспаривать у вашего величества известность, которую вы совершенно справедливо заслужили: самого нарядного мужа между своими подданными, самого вежливого и самого разборчивого в одежде на всем свете.
— Вы льстите нам, — продолжал с улыбкой Генрих, — и однако же, мы желаем остаться при нашем мнении. Но довольно любезностей. Мы не удерживаем вас, мой милый, и вас, господа, мы знаем, что вы любите танцы. Сейчас начался наваррский танец, который весьма привлекает нашу сестру Маргариту. Прошу вас, попросите у нее дозволения быть ее кавалером.
С улыбкой, блестящей, как солнечный луч, августейшая Цирцея протянула Кричтону руку, когда он подошел к ней. Эта улыбка пронзила подобно кинжалу сердце Эклермонды.
— Одну минуту, госпожа, — сказал Кричтон. — Прежде чем отойти от его величества, мне надо обратиться к нему с просьбой.
— Говорите, — сказал Генрих.
— Если для вашей пользы требуется мое посредничество, то я обещаю его вам, — сказала Маргарита Валуа, — но мне кажется, что ваше влияние на короля сильнее моего.
— И все-таки не откажите мне в поддержке, — отвечал Кричтон, — так как предмет моего ходатайства — особа вашего пола.
— В самом деле? — воскликнула с изумлением Маргарита.
— Вы, конечно, слышали о происшествии сегодняшнего утра с джелозо в университете?
— С этим храбрым молодым человеком, который сохранил вашу жизнь, подвергнув свою опасности? — воскликнула Маргарита. — Ах! Чем могу я вознаградить его в достаточной степени?
— Я вам скажу, что для этого надо сделать. Этот молодой человек, этот предполагаемый джелозо…
— Ну и что же?
— Оказался переодетой молодой венецианкой…
— Девушка? — воскликнула Маргарита. — Ах! Это делает происшествие еще более интересным. Она, вероятно, имела весьма важные причины, чтобы подвергать из-за вас свою жизнь опасности. И вы о ней хотите ходатайствовать?
— О ее свободе, ее жизни…
— Жизнь вашего спасителя, как мне сказали, была в опасности после удара убийцы, — сказал Генрих, — но каким образом и кто угрожает свободе этой молодой девушки?
— Изменник Руджиери, — отвечал с уверенностью Кричтон.
— Изменник? — повторила Екатерина, вставая и устремив на Кричтона взор, похожий на взгляд разъяренной львицы. — А! Взвесьте хорошенько ваши слова, мессир, этот человек принадлежит нам. Руджиери изменник? Но против кого?
— Против своего короля, вашего сына, — отвечал Кричтон, с твердостью выдерживая взгляд Екатерины Медичи.
— Клянусь Богородицей! Как выясняется, это и нас касается, — сказал Генрих. — О! Не хмурьтесь, сударыня. С тех пор как его обвинили в подмешивании разных снадобьев в питье нашего брата Карла, я всегда не доверял вашему астрологу, и, сказать правду, мы нисколько не удивлены обвинению Кричтона. В каждой морщине загадочной наружности Руджиери так и таится измена. Но наш гнев возбудить легко, им мы не осудим его, не выслушав. Прежде всего расскажите нам более подробно об этой прекрасной итальянке. Какое отношение имеет она к Руджиери?
— Он держит ее пленницей, государь, — отвечал Кричтон, — в башне, принадлежащей ее величеству королеве-матери, около отеля Суассон.
— С каким намерением? — спросил с поддельным равнодушием Генрих.
— Это, государь, мне надо еще узнать. Я сам проник в башню, я слышал стоны, я ее видел сквозь решетку тюрьмы…
— И вы осмелились войти в эту башню! — воскликнула Екатерина. — Клянусь вам, мессир, вы раскаетесь в вашей дерзости!
— Эта молодая девушка из-за меня подвергала свою жизнь опасности, и моя голова будет платой за ее избавление.
— Мы вас ловим на слове, мессир, вы получите эту молодую девушку, если еще раз отважитесь войти в нашу башню. За ее выкуп мы не потребуем ничего, кроме вашей головы.
— Берегитесь, — прошептала Маргарита Валуа, с нежностью сжимая руку Кричтона, — если вы хоть сколько-нибудь дорожите моей любовью, не говорите более ни слова. Разве вы не видите, что она улыбается? Еще шаг, и вы погибли.
— Я не боюсь этого, — отвечал Кричтон, освобождая свою руку из руки Маргариты Валуа. — Угрозы вашего величества не заставят меня отказаться от исполнения намерений, к которым обязывает меня моя честь, уже не говоря про человеколюбие.
— А! Вы осмеливаетесь оказывать нам неуважение, мессир?
— Нет, нет, — сказала Маргарита умоляющим голосом. — Он не оказывает вам неуважения, матушка.
— Я не желаю оказать вам неуважение, сударыня, — отвечал Кричтон, — я только заступаюсь за притесняемую. Пусть моя голова заплатит за мое преступление.
— Пусть будет по-вашему! — отвечала, садясь, Екатерина.
— А покуда, кавалер Кричтон, вы берете назад обвинение в измене, которое возвели на Руджиери? — сказал Генрих.
— Нет, государь, — отвечал Кричтон, — я обвиняю Козьму Руджиери, аббата Сент Магона, в государственной измене и в оскорблении величества вашей августейшей особы, равно как и в кознях против государства, во главе которого вы стоите. Обвинения эти я могу подтвердить неопровержимыми доказательствами.
— Какими доказательствами? — спросил Генрих.
— Этим пергаментом, государь, написанным алхимическими знаками. Он может быть непонятен для вашего величества и для всех присутствующих, но мои познания в этих знаках дают мне возможность истолковать их. Этот пергамент, в котором заключается заговор против вашей жизни, найденный в жилище Руджиери, на его собственном столе, составляет неопровержимое доказательство мрачного заговора против вашей жизни, главным орудием которого служит этот злодей Руджиери. Пусть его возьмут под стражу, государь, и, как ни кажутся неразборчивы знаки, которыми исписан документ, я берусь истолковать их перед судилищем, к которому его привлекут, истолковать так же ясно и неопровержимо, как черна и гнусна его виновность.
Генрих с минуту смотрел с нерешительностью на свою мать.
Руджиери был готов броситься к ногам короля, но по знаку королевы остановился, смотря на Кричтона с выражением сильнейшей ненависти.
— Ваш столь прославленный ум, кавалер Кричтон, должен был бы вразумить вас, что из ложных предположений по необходимости можно вывести только ложные заключения. Если у вас против Руджиери нет иных доказательств, кроме вытекающих из этого документа, то ваше обвинение недейственно.
— Нисколько, сударыня, эти знаки доказывают, что здесь замешана власть могущественнее той, которой располагает Руджиери.
— Действительно, они обязаны своим происхождением особе, выше поставленной, чем Руджиери, — отвечала Екатерина. — Они исходят от нас: этот пергамент принадлежит нам.
— Вам? — воскликнул с удивлением Генрих.
— Вам известно правило ее величества, государь, — прошептал Шико. — Должно все сделать и испробовать, чтобы уничтожить врага. Мы видим теперь его применение.
— Не расспрашивайте нас более, сын мой, — отвечала между тем Екатерина. — Будьте уверены, что мы печемся о вашей пользе с материнской заботой и что если мы прикрываем тайной наши действия, то с единственной целью упрочить вашу славу и ваше могущество. Будьте в этом уверены. Впоследствии вы узнаете точное значение этого документа. Предоставьте нам заботу о благе государства.
— Король царствует, женщина правит, — пробормотал Шико.
— Этот взбалмошный молодой человек разрушил наши лучшие устремления, — продолжала Екатерина насмешливым голосом, — но мы прощаем ему его нескромность ради усердия, которое он продемонстрировал относительно вас, Генрих. Однако же посоветуйте ему быть впредь благоразумнее. Излишнее усердие вредно.
