Мускулистая, чёрно-железная рука вытянулась, и указала на массивную, рухнувшую со стены глыбу, которая раздробила такое же, должно быть, изваяние, как и он — видны были только обломки клыков. Оставшийся стражник даже всхлипнул, но во всхлипе этом было столько притворства, что сразу становилось ясно, что вовсе и не жалко ему своего погибшего дружка, а даже наоборот. Наконец, закончив эту ненужную комедию, он продолжал:

— Итак, кто пойдёт ко мне в пасть, а кто пойдёт к этим своим воротам. Решайте поскорее, а то, чего доброго, разорву вас обеих. Счастливчики!

"Чунг" из всех сил толкнул Алёшу в спину, так что, если бы мальчик не успел бы оттолкнуться в сторону, то не в стену бы ударился, а наскочил бы на растопыренные, выжидающие когти чудища — был бы пронзён ими как копьями. Он понимал это, а потому сразу обернулся, и в бешенстве закричал:

— Да что ж ты?! Друг называется — предатель!

— Я не друг тебе! — в не меньшем бешенстве вскрикнул «Чунг». — И это была бы самая меньшая плата за ту пощёчину, которую ты мне дал!..

— Я дал тебе пощёчину, затем только, чтобы привести в чувство! Ты же Чунг! Чунг! Да — Чунг!.. — тут услышал он злорадный, скрипучий смешок, и, не оборачиваясь к чудищу, выкрикнул. — Чунг, ты только вспомни — как прежде и не ведая об этих злых чувствах, рука об рука, или, по крайней мере, веруя друга, продирались по дну Чёрного болота, помнишь ли те лики страшные, что из дна появились, помнишь ли — хотели ведь нас схватить, но прорвались — потому только прорвались, что верили друг в друга. А этот уродец железный — что он может нам сделать, если мы будем как и прежде друзьями?! Давай — просто возьмёмся за руки, и пройдёт…

И этот «Чунг» ещё больше потемнел, сильная дрожь прошла по его телу, он опустил голову, и пробормотал невнятно:

— Ну хорошо — давай попробуем. Быть может, и правда — удастся так — рука об руку…

Однако, именно теперь в Алёшино сердце закралось сомнение: что это он так быстро согласился? Уж не потому ли, что в очередной раз схитрить хочет?.. Когда будут проходить, возле железного стража, он толкнёт его, Алёшу, а сам спокойно пройдёт дальше к миру своих снов. Алёша хотел поймать его взгляд, но не мог — голова по прежнему была опущена, и только приметил, что глаза по прежнему были тёмными.

В Алёшиной голове, раскалёно, уже со злобой забилось: "Ну — так и есть! Вот ведь предатель, вот негодяй, а ещё столько мучался с этим ничтожеством слабым. Ну хорошо же…" — только он так и не додумал, что значит — это "ну хорошо же…", но подошёл к «Чунгу», и взял его за руку, но зашёл так, чтобы, когда они проходили, именно он, «Чунг», оказался ближе к стражнику.

— Ну, решили, кому куда идти? — по-прежнему расплываясь в своей громадной, клыкастой улыбке, спросил страж.

— Да — решили! — твёрдым голосом (хотя на самом деле и не чувствовал он никакой твёрдости), проговорил Алёша. — Вместе пройдём, а ты…

— Ну-ну! — стаж продолжал ухмыляться, и тут из глубин его пасти поднялся железный язык, и с ужасающим скрежетом, провёл им по клыкам.

— Побежали! — выкрикнул Алёша.

— Да — побежали… — глухо ответил «Чунг» — он продолжал дрожать, и даже голову не поднимал.

Когда они бросились — Алёша уже уверился, что «Чунг» замыслил предательство, что потому так дрожит, и головы не подымает, что готовится его Алёшу дёрнуть так, чтобы он, Алёша, оказался рядом со стражником, а он бы проскочил. Алёша приготовился к этому, он тоже задрожал от волнения, и, когда до стражника оставалась всего пара шагов, нога его подвернулась, он стал заваливаться прямо на железные, жаждущие когти; но, так как он был уверен в предательстве «Чунга», то ему и показалось, что — это «Чунг» его рванул на верную погибель, тогда прохрипел он, сквозь сжатые губы:

— Да что ж ты?! Предатель!..

Нахлынула бешеная ярость, ледяным взрывом прокатилась по груди — в этой ярости он волком взвыл, и, видя уже прямо пред собою распахнутую пасть, бешено дёрнулся в сторону, а «Чунга» толкнул в эту пасть. Тут же — хруст костей — бешеный вопль — жаркая, тошнотворная волна от вывороченных внутренностей. Алёша, чувствуя, что весь забрызган кровью, сделал несколько неуверенных шагов, покачнулся, пробормотал:

— Я толкнул его, потому только, что ничего иного мне не оставалось… Мне надо было оттолкнуться, чтобы не попасть в эту пасть — и я оттолкнулся от него. Да, да — он ведь сам виноват! Если бы не задумал этого предательства, мы пробежали бы, и были бы вместе. Он сам виноват. Да и кто такой «он» — ведь это уже и не Чунг был, а предатель, негодяй какой-то…

И тут сзади, слабый, мучительный голос-стон:

— Алёша, Алёша, что же ты…

Алёша вздрогнул, обернулся. Здесь нельзя было обмануться — это действительно был голос Чунга. А позади — страшная картина — страж, сжимал в лапах тело Чунга, и уже откусил от него бок, вместе с рёбрами, теперь, смакуя удовольствие, пережёвывал — хотя Чунг был ещё жив, ясно было, что раны ему нанесённые — смертельные раны. Он исходил кровью, вся зеркальная поверхность под ним была залита кровью, кровь дотекла и до Алёши; кровь стекала и изо рта Чунга — каждое слово давалось ему с огромным трудом:

— Что же ты? Ведь я как раз одолел все те плохие чувства… Я уже стал прежним Чунгом, и, когда мы бежали, я испытывал те же чувства, что и прежде — мы непременно пробежали бы… Зачем же ты толкнул меня?.. Зачем?.. Теперь жизнь моя кончена… Я навсегда останусь здесь…

Алёшины губы дрожали, он, сам не замечая этого, медленно пятился назад; вырывались какие-то обрывки слов: "Я не знал… Я подумал… Я… Я…" — он не мог ничего выразить, он был поражён. Но вот побелевшие губы Чунга сложились в слабую, но добрую, светлую улыбку — голос его, как и жизнь, затухал, но слова врывались в Алёшу, подобно огненным вихрям, жгли его, пригибали к земле:

— Но ничего, ничего — я не держу на тебя зла. Сейчас, в эти последние мгновения я называю тебя другом. Да — не кори себя. Ничего, ничего — ты дойдёшь до цели… — в это время страж откусил от него ещё значительную часть, глаза Чунга закрылись, но тут же распахнулись вновь, вспыхнули необычайным, солнечным светом. — Прощай, друг! — эти слова громом грянули.

— Не-е-ет! — взвыл Алёша. — Да как же я дальше смогу с этим жить?!.. Чунг! Чунг! Сейчас, сейчас — спасу тебя!..

Не помня себя, бросился он к своему другу — и теперь был уверен, что — это именно друг, и что это он, Алёша, повинен в его смерти. Вот он уже рядом с ним, упал на колени, за плечи схватил, хотел вырвать у охранника, оттащить, но ужаснулся той безжизненной, холодной безучастности, которая теперь исходила от этого тела. Ведь только несколькими мгновеньями прежде, такие чувства сильные пылали, а тут…

И тут раздался булькающий кровью глас железного охранника:

— Ну, и что ж ты, а?.. Чего медлишь — я ж получил свою плату! Беги же к своим воротам! Или, быть может, хочешь оказаться на его месте… — и он поглотил ещё значительный кусок Чунга.

Алёша не понимал этих слов он глядел в глаза друга — это были безжизненные, теперь уже навсегда потемневшие глаза. Алёша видел в них своё отражение — никогда он не казался себе таким отвратительным, не достойным жизни. Эти мёртвые тёмные глаза всё нарастали, вот стали подобны двум, заполнивших всё мироздание зеркалам…

Из зеркал этих навстречу Алёше протянулась знакомая ручка.

С жадностью, с надеждой, с болью вглядывался он в лицо склонившейся над ним Оли.

Дрогнули ее губы, и голосок подрагивающий от волнения проговорил:

— Вот и вернулся…

И не выдержав она расплакалась. Алеша присел на кровати, быстро окинул горницу некоего богатого дома, и вновь всматривался в Олю:

— Ты ли это… Оля! Оля! — долгое время он смотрел на нее… — Что было со мной, Оля, знала бы ты, что я видел!.. Нет, не надо тебе этого знать, теперь все это позади…

Он встал на ноги и увидел теперь некоего толстого, богато одето купца, и ещё более толстую бабу по-видимому — его жену, также, в горнице было двое малых детей, которые забавлялись с деревянными солдатиками.