— Стой!!! Все равно не уйдешь!

— Разбойники! — Алеша отпрянул от окна, и тут же его место занял Ярослав — начал возбуждённо комментировать:

— Настигают нас! Да, не уйти нашим лошадям от разбойников, разбойничьи то лошади налегке скачут, а наши еще повозку тащат…

Слышны были удары кнута которые сыпал ямщик на спины лошадок, теперь он не кричал ничего…

Братья-охранники испуганно переглядывались, а потом один из вскочил, и — оттолкнув Ярослава, занял место мальчика у окошка:

— И правда ведь — настигают!.. Эх, сколько же их… Эх, много-много! Вон ещё один появился!.. Ещё двое!.. Да их словно этот мрак один за другим порождает, нет им счёта!.. Ну же, хлопцы, задайте им… Отгоните…

И охранник срывающимся от волнения голосом принялся выкрикивать о том, что происходило. Из его беспорядочных выкриков можно было понять, что столкновение произошло, и что разбойники проявляют необычайную ловкость, что наваливаются сразу с двух сторон, и пока воин отбивается от одного — второй уже наносит смертельный удар. И он с такой мукой, будто из него вырывали части тела, выкрикивал, кого теперь зарубили, кто пал с коня, и тут же был поглощён мраком. Вот со страдальческим ликом резко развернулся, вскрикнул:

— Андрея-стрельца зарубили!

— Да быть того не может! — вскрикнул второй брат, и вскочил с лавки, тоже бросился к окну.

А Свист ещё до того как был разбужен Алёша — издал свой коронный, оглушающий свист, от которого у всех кто был в повозке зазвенело в ушах, и именно то после этого свиста и началось преследование разбойниками. За свою выходку Свист получил удар — у него была разбита губа, и, если бы не мольба Оли — он получил бы ещё не один удар за свою выходу. Однако, после этого свиста он замер — сидел словно статуя, и не только не сплёвывал накапливающуюся во рту кровь, но, казалось — совсем не дышал. С этими стремительно завихрившимися событиями про него забыли — и что, право — сидит и сидит, ведь скованный же — какая от него может быть опасность…

События внутри повозки вдруг понеслись с ужасающей быстротой: братья теснились у окна, всё переживали за Андрея-стрельца за иных гибнущих своих друзей, а тут Свист вдруг вскочил, и оказалось, что кандалы и на руках и на ногах уже раскрыты! — он беззвучной, но массивной тенью метнулся на них сзади — растопырил свои ручищи, хотел столкнуть их головами; однако из под скамьи метнулся Жар и на лету вцепился ему в ногу. Тут же брызнула кровь, затрещала кость — раздался мучительный стон, но стонал не Свист — Оля стонала; прижалась к Алёше, зарыдала, и слышалось:

— Прости! Прости — слабая я! Не могу выдерживать!..

Ну а Свист не издал ни единого стона, только лицо его сразу стало мертвенно-бледным; Жар своей тяжестью рванул его к полу, однако ж Свист успел-таки перехватить одного из братьев за плечи, с бешеной силищей рванул его, умудрился упасть сверху — стал наносить страшные удары кулаками — бил без разбора — охранник закричал, стал вырываться. Второй развернулся, хотел было ударить Свиста клинком, но слишком тесно было, да и боялся он в своего брата попасть. Жар, которому впервые доводилось драть человека — всё глубже вгрызался в ногу разбойника — вот отчаянно хрустнула кость — Оля вскрикнула — Свист заскрежетал зубами, и тут же отчаянным усилием вырвал у поваленного им клинок — одновременно второй решился таки — ударил Свиста в голову, но задел стену — удар выдался недостаточно сильным, и только содрал кожу; Свист бешено дёрнулся, и снизу вверх, буквально пригвоздив охранника к потолку, поразил его. В это время первый, уже теряющий сознание от полученных ударов, смог выхватить нож, и нанёс один, но страшный удар в разбойничью шею — клинок вошёл до рукояти, кровь забила фонтаном, Свист дико захрипел, отдёрнулся — истекая, брызжа кровью рухнул к дальней стенке (только тут Жар отскочил от его истерзанной ноги). Рана была смертельна — страшная синева наполняла лик разбойника, глаза темнели… Но не так легко было вырвать жизнь из его могучего тела — нет — он ещё боролся — и вот, шатаясь, поднялся на ноги, двинулся на поразившего его — тот тоже пытался подняться, но тщетно… Вот повозка дёрнулась, что-то ударило по крыше — Свиста качнуло, но он ухватился за выпирающую из стены скобу — кое-как удержался, но колени уже дрожали, подгибались — он всё силился что-то сказать, да не мог — только хрип вырывался, наконец прорвались слова:

— …Прощаю тебя… И ты меня за брата прости… Все меня простите… И я всех прощаю… прощаю…

Тут он повалился на залитый кровью пол — но был ещё жив — уже совсем тёмным, невидящий взгляд устремил на Олю, и она была последней, кому ему довелось видеть в этой жизни; девушка, едва не теряя сознание, бросилась к нему — ведь чувствовала, что он ей что-то пытается сообщить, и, припав ухом к его леденеющим, шипящим губам, расслышала:

— …Пусть… Соловей… выпустит… его… То последняя моя… воля… И пусть… про меня расскажет… Быть может… простите… Прости меня… молю… Любовь…

— Я прощаю, прощаю вас! — рыдала над ним Оля. — Я никогда на вас зла и не держала. Что вы! Бедненький! Бедненький!.. Столько боли!..

— Ты — Любовь. — то были последние слова Свиста…

И вновь по крыше повозки пришёлся сильнейший удар.

Первый из преследователей поравнялся с повозкой, и Ярослав, который смотрел в окно, хорош разглядел его: это был крепкий удалец одетый несмотря на вьюгу в одну рубаху — длинные волосы его придерживала веревочка. Вот он привстал на стременах своего скакуна, сжался и, распрямившись, стрелой пронесся на крышу повозки. Раздался глухой удар по крыше, за окном промелькнула нога и тут же пропала.

Ярослав закричала:

— Дядя ямщик, дядя ямщик, он на крыше, слышите, на крыше за вашей спиной!

Раздались проклятья ямщика и сразу же следом за ними несколько ударов, потом хриплый крик быстро перешедший в предсмертный стон. Оля вскрикнула, Жар ощетинился и завыл.

Вновь раздался свист кнута и новый голос: очень высокий и сильный, такой сильный, что даже в ушах заложило закричал:

— Ну теперь стойте! Разворачивай! — прозвенел в воздухе кнут, потом еще и еще раз, — В лес давай, в лес!

Ярослав, едва сдерживая слёзы, посмотрел в окошечко: во тьме мелькали какие-то контуры, слышалось гиканье, свисты и крики. Сани сворачивали с дороге в темный лес.

— Теперь мы во власти разбойников, — проговорил Ярослав и сел на лавку рядом с безмолвно рыдающей Олей.

Из двадцати воинов посланных Ильей в охрану повозки уцелело лишь двое — они прорвались среди разбойников (и показалось им в тёмном, хаотичном движении бури, что этих разбойников великое множество, многие сотни, целая армия, что, конечно же не соответствовало истине). Итак, эти двое вырвались и их не преследовали…

Спустя минуту или две буря столь же стремительно как и началась, подошла к своему завершению — словно бы и была послана для того только, чтобы скрыть в своей плоти тёмное деяние разбойников. И после ужасающего грохота нахлынула звенящая тишь — утомлённая ветром, занесённая громадными сугробами природа тут же словно в забытьё погрузилась: ничто не двигалось, ничто не светило — небо было завешено низким, недвижимым куполом туч.

Когда всадники, кони которых уже хрипели от усталости, ворвались в город, то не было видно ни одного огонька — все ставни закрыты; и, казалось, что Дубград вымер…

Но вот ворота тюрьмы — не спешиваясь, оба что было сил забили кулаками и рукоятями клинков в закрытые створки — никакого ответа. Вдруг — сбоку какое-то движенье; тогда всадники, нервы которых итак были напряжены до предела, вскинули клинки, замахнулись — и тут же вырвалось счастливое:

— Дубрав!

Да — это был Старец, и они знали его потому что были выходцами из деревни, и в детстве он вылечил их от какой-то болезни. И он сразу же спросил:

— Алёша и Ольга, а ещё — Ярослав…

Он даже не успел закончить вопрос, как они наперебой, стремительно заговорил, что да, мол — конечно знают, рассказали о поручении Ильи-воеводы, о том, как мчались сквозь бурю, как напали на них разбойники, как одного за другим перебили всех их товарищей — как завернули повозку к лес, и это было последнее, что они могли рассказать об Алёше и Ольге — разве что ещё: показалось им, будто из повозки раздавались вопли раненных — хотя этого они и не могли утверждать в точности, так как ветерило тогда итак израненным чудищем надрывался. Конечно, подобные вести не могли успокоить Дубраву, и, когда наконец были разгребены наметённые к воротам сугробы, то он как мог спешно, но всё же покачиваясь от усталости, устремился в это здание — разыскивать должностных лиц, настаивать на том, чтобы немедленно была собрана дружина для похода к разбойничьему городку.