— Тпр-ру! Стой! — раздался вдруг над самой головой окрик Дубрава.

Сани были остановлены, и вот голос Николая-кузнеца — усталый, но новой надеждой наполненный:

— Никак почуял что?..

И тут вдруг измученный, слезами наполненный голос матери:

— Где ж он, Алёшенька, радость моя…

У Алёши заныло сердце — так мучительно было, что он не смог сдержать стона. И тут же вскрикнула мама:

— Вот — не могло моё сердце ошибиться! Сейчас стон был — должно быть снегом ему присыпало! Алёшенька, Алёшенька!

Мука была уж совсем невыносимой, и сердце так надрывалось из-за этой борьбы, что, казалось — сейчас вот не выдержит, разорвётся; в глазах перемежались чёрные и кровавые пятна, и наверное бы он всё-таки не выдержал, и закричал, если бы Оля не обняла его нежно за голову, не прижала бы к своему тёплому телу, не осыпала бы ласковыми поцелуями. Но и ей было тяжело: ведь и её мать звала, и по какому-то наитию — так же, как дочку Дубрава:

— Солнышко! Солнышко! Радость ты моя, почто покинула; почто в горе под старость лет ввергла!.. Вернись, доченька…

Оля плакала, кусала губы, но не издала ни единого стона. Жар всё порывался бросится к зовущим, и хвост его молотил по снегу, и мускулы были напряжены, и стоило только дать знак, как он сорвался бы.

И тут сверху — взволнованный голос Старца:

— Вы посидите в санях, подождите, а я гляну…

Заскрипел снег под его валенками — сомнений не оставалось — он спускался именно под мост — вот уже засинела на снегу его тень. Тогда боль несколько отступила от Алёшиного сердца, он больше не изгибался, но вновь придвинулся к Оле, и зашептал ей:

— Выходит, и он с ними… Но я не вернусь… Сейчас бежать брошусь…

— И я с тобой, Алёшенька. — прошептала Оля. — Только ты руку мою не выпускай, а то упаду…

И вот уже стоит перед ними Дубрав — Алёша поглядел на него с презрением (и не сложно было испытать это нехорошее чувство, когда в сердце колола ледышка); проскрежетал он сквозь плотно сжатые губы:

— Эх вы — предатель…

За прошедшую ночь лик старца изменился — те, кто знал бы его прежде, заметили бы, что он сильно побледнел, осунулся даже; в глазах была усталость — чувствовалось, что он много пережил за последние часы, и даже волосы его стали кажется ещё более седыми, нежели прежде. А он действительно много страдал, когда несли его сани сквозь эту леденящую бурю в которой волки голодные выли, когда рядом рыдали матери Алёши и Оли — он не мог себе простить, что не пошёл с ними: и были они для него как родные дети: Мирослав и Солнышко, и слетал с его побелевших губ неслышный шёпот:

— Это же испытание мне во второй раз было послано. И вот не выдержал… Эх, только бы живы остались… Только бы… Дети вы мои… Простите вы меня, простите…

И вот теперь увидел — живые они — тут же светом весенним глаза его вспыхнули, и он приложил палец к губам, зашептал:

— Тихо-тихо — не выдам я вас. Действительно — ни к чему вам теперь возвращаться. Родителям то теперь конечно тоже не сладко. Да я их уж как-нибудь успокою — скажу, что по приметам знаю, что живы, что к весне вернётесь. Сейчас я должен ехать с ними, успокаивать, а вы здесь оставайтесь; до сумерек я вернусь, а там уж вместе пойдём…

— Ну, что — есть?! — крикнула с саней Алёшина мать.

— Сейчас — иду-иду! — закряхтел по склону Дубрав.

— Что ж нету тут?! — в голосе боль.

— Поедемте, поедемте… — Старец вздохнул, чувствовалось, что и ему сейчас не легко.

— Н-но! Пошли, родимый! — мучительно прозвучал голос Николая-кузнеца, чувствовалось.

Прошло несколько мгновений, и вот топот и звон колокольчиков смолкли в отдалении. Наступила тишь, которая может быть только в зимнюю безветренную пору, в отдалении от людского жилья…

Оля личиком уткнулась Алеше в грудь, рыдала. Жар прилёг, хвост поджал — смотрел на хозяев своих с печалью, казалось, что и сам сейчас заплачет — и тут насторожился, вскочил, зарычал глухо, зловеще — а спустя несколько мгновений налетел заунывный волчий вой — он перекатывался над полем; и чувствовалось, что — это очень большая стая, и что составляющие её волки очень голодны. Алёша вытер невольно набежавшие слёзы, чуть отстранил, вздрогнувшую Олю, поцеловал её в лоб и прошептал:

— А ведь не спроста волки так завывают. Чуешь — в какую стаю собрались?..

— Да… — едва слышно выдохнула Оля. — …Это она верно она… колдунья снежная, да?..

— Да… — проговорил Алёша, и опустился на снег. — Нельзя здесь оставаться — они скоро уж нагрянут… Поближе к человеческому жилью переберемся, там и дождемся Дубрава…

Пошли дальше…

Метрах в пятистах перед ними дорога ныряла под широкие лапы ельника, там же стояла и деревенька Еловка; уютные теплые домики, в которых на столы заботливые хозяйки поставили дымящиеся блюда…

— …Но в Ёловку нам нельзя. — докончил, невысказанную, но ясную обоим мысль Алёша. — …Что же, давай здесь остановимся. Думаю Дубрав скоро появится.

Они уселись прямо на снегу у дорожной обочины, и там наскоро перекусили — причём ел один Алёша — Оля оглядывалась по сторонам, и вот проговорила:

— Вон от Ёловки выехал кто-то…

— Так… — Алёша быстро собрал пожитки в мешок, а мешок перекинул через спину. — Нас сразу узнают — лучше от дороги подальше отойти, а там в снег залечь…

И тут оказалось, что поблизости есть как раз подходящая тропка, к тёмной еловой стене ведущая. Ребята побежали, а Жар ещё оставался у дороги — снова огненная шерсть его, словно огонь разгорающийся стала дыбом, словно зарычал он.

— Что ты, Жар?! — крикнул через плечо Алёша. — Бежим, бежим!..

Жар бросился за ними, но по прежнему зловеще рычал, был напряжён…

Они успели отбежать шагов на сто, когда их заметили, и действительно ведь узнали — какой-то мужик, кажется приятель Николая-кузнеца, закричал:

— Э-эй! Стойте! Стойте же!.. Алексей, Ольга! Да куда ж вы!..

— Бежим! Бежим! — вскрикивал на бегу Алёша.

Остановились они тогда только, когда тропа нырнула под темные еловые сени. Оглянулись — на дороге виднелись какие-то фигуры, но из-за расстояния невозможно было разглядеть — кто это.

— А, теперь понятно, почему Жар рычал. — мрачно проговорил Алёша. — …Тропа то волками вытоптана…

И действительно — кой-где на тропе виделись небольшие клочки серой шерсти; а также в одном месте густо чернело пятно крови — может уволокли какую-то живность из деревни, и тут растерзали; а может — с голоду то — и кого-нибудь из своих соплеменников.

— Ну ничего… — пытаясь внушить спокойствие, приговаривал Алёша. — Главное, что эта тропа нам по дороге. На север она идёт…

Тут одна из древних елей вздрогнула, точно живая, и посыпался с её ветвей, загудел тяжко, темня воздух, обильный снегопад.

Конечно Дубраву не приятно было говорить не правду, однако — всё-таки пришлось. Пока сани везли его и родителей Алёши и Оли в Берёзовку, он рассказывал, что узнал — Алёша и Ольга живы, и сообщил ему это старый ворон Крак, который действительно отлучался куда-то на пару часов, а потом конечно вернулся, уселся у Старца на плече, и прокаркал ему, что волчья стая, завыванья которой они слышали последней ночью, очень велика.

Однако ж слов Дубрава было достаточно, чтобы за них ухватились матери — глаза их, прежде нестерпимой болью блиставшие, сразу же хлынули иным, счастливым, молящим светом; они буквально вцепились в руки старца — молили, чтобы побольше он им рассказал — и уж ему от них было не отделаться; направились они вместе в дом, где прежде Алёша жил, и там спешно на стол накрыли, и всё расспрашивали Старца; он же, понурив голову, говорил отчасти и выдуманное, отчасти и то, что на самом деле было. На слёзную мольбу матерей: "…Правда ли, правда ли, что ничего не грозит?!" — ответил утвердительно, хотя на самом деле и не чувствовал такой уверенности — напротив — с каждой минутой волновался всё больше, и всё труднее было скрывать эту тревогу; наконец, при первой же возможности откланялся, сослался на неотложные дела. Николай-кузнец вызвался его проводить — но уже в сенях Дубрав попросил его одолжить сани — Николай согласился и просил, чтобы сани использовались и для поисков его сына, на что Дубрав ответил положительно…