— …Оказывается за всей этой суетой, за расспросами да за угощениями, за вздохами да за успокаивающими речами, прошёл уже день, и быстрый декабрьский вечер наваливался на землю. И когда тройка проносила Дубрава через раздувшуюся снежными завалами берёзовую рощу, то уже пролегли, всё углубляясь и темнея, алые, закатные цвета.

Он доскакал до того места, где испуганные появлением жителей Еловки, ребята бросились к лесу. Здесь он остановил лошадей, и, приложив руку к сердцу, негромким голосом вымолвил:

— Ну, ежели сердце не обманывает — здесь поворачивать надо.

И тут, из еловой, теперь непроницаемо черной стены метнулся — кровожадный, протяжный вой. Лошади испуганно заржали, попятились…

Тогда старец выбрался из саней, и, подойдя к скакунам, положил им ладонь на лоб, проговорил успокаивающим голосом:

— Ну всё — службу сослужили — теперь домой можете возвращаться….

Спустя несколько мгновений сани уже канули в сумраке, а затем и стремительный перестук копыт смолк в отдалении.

Дубрав на протоптанную волками тропу, по которой за несколько часов до него, пробегали, спасаясь от людей, Алёша и Ольга.

Он обратился к Краку, который сидел на его плече:

— Лети к ним. Постарайся сдержать стаю, когда я не подоспею…

Старый ворон понятливо каркнул, взмахнул крылами, и тут же растворился в ночи…

Сгустился мрак…

Оля замерзла и устала, и как ей хотелось разрыдаться! — слезы так и душили ее… Она едва поспевала за насупившимся Алешей. В голове девушки проносились мысли: "Только бы не расплакаться, а то он засмеется надо мной… и не отставать, ох как тяжело не отставать то… быстро как он идет… ну ничего, я к его шагу приспособлюсь…"

Где-то далеко, в Еловке залаяли псы, и совсем поблизости взвыло несколько волчьих глоток. Оля, чтобы не вскрикнуть, прикрыла ладошкой рот… Уж она крепилась-крепилась, а потом не выдержала таки и обратилась к Алеше:

— Надо бы нам все таки в Еловке этой ночью переночевать…

Алёша резко обернулся к ней, и в глазах его кололи злые, ледовые искры — снова сердце его медальон терзал; снова злоба подымалась — он проговорил глухим, жестоким голосом:

— Зачем за мною пошла?.. Чтобы ныть?..

Он также стремительно повернулся, и ещё быстрее, едва ли уже не бегом, устремился дальше. Ольга на мгновенье остановилась, и вот уже не видно Алёшу, растворилась в ночи его фигура — вновь поблизости взвыли волки. Хотелось кричать, но сдержала она крик, бросилась за ним — бежала и плакала…

Вдруг увидела возле ствола высящейся над тропою ели, его фигуру — она нерешительно, опустивши голову, подступила, прошептала:

— …Прости, пожалуйста, за слабость, за трусость. Это я волков так перепугалась, но сама конечно понимаю, что нельзя нам в Ёловку идти…

Алёша очень осторожно обнял её, хрупкую, за плечи, прошептал:

— Прости ты меня, пожалуйста…

Где-то совсем близко щёлкнули волчьи клыки, Жар зарычал — но ни Алёша, ни Оля это не слышали. Оля подняла голову и внимательно, в его глаза посмотрела — увидела там муку великую, поняла, что сейчас разрывается его сердце, по подрагивающим губам, векам, поняла, какая боль его терзает, и вот обвила руками лёгкими вокруг шеи, поцелуями осыпала, зашептала:

— Я же люблю тебя, Алёшенька, родненький ты мой… Ты только не гони меня — весь мир без тебя тёмен…

А Жар всё рычал — вот не выдержал, вот подбежал, легонько толкнул своих хозяев (а он теперь и Алёшу, и Олю равно почитал).

— Да, да. — опомнился Алёша. — …Так всё время не простоишь: всё равно, рано иль поздно — иль холод, иль волки задерут. Пойдём, Оля — найдём место подходящее, костёр разведём…

Теперь шагали взявшись за руки, а Жар забегал то сзади, то спереди; и чем больше темнело, тем отчётливей проступало огнистое свечение удивительной его шерсти. И хотя этот свет все равно оставался далеко не таким сильным, как свет настоящего костра — всё же и он утешал, и на него тепло глазам было смотреть. Оля и через варежку чувствовала, как через вздрагивающую Алёшину руку продирались то волны холода, то волны жара; конечно, прислушивалась к каждому его прерывистому вздоху, и понимала — что всё страдает он.

Все вперёд, вперёд… Тропинка ютилась под мохнатыми еловыми ветвями. Ветви эти широкие, древние — они туманными стягами, нависли над головами ребят. А снега под елями почти не было — весь снег лежал на мощных ветвях… Стало уже совсем черно, и если бы ни Жар — ребята не сделали бы больше ни шага, но и так — несколько раз спотыкались о кривые корни. Вскоре они и с тропы сбились, а может, тропа и вовсе исчезла в неглубоком, кое-где обнажающем землю снегу…

— Оля, а что тебе прошлой ночью снилось? — разбил печальную тишину Алеша.

— Давай остановимся… дальше идти нет сил… я тебе все расскажу, — проговорила, оседая под одной из старых елей Ольга…

Алеша уселся рядом:

— Ну, так что же?

— Снежинки мне снились: много, много снежинок…

— И что же ты — мерзла, среди этих снежинок?

— Нет, мне было тепло, я сама была маленькой снежинкой, а остальные снежинками были моими подругами-сестричками, я разговаривала с ними и смеялась, у них такие тоненькие-тоненькие голосочки; знаешь — словно колокольчики.

— Счастливая… — совсем несчастливо произнес Алеша и задумался, потом вскочил. — …Эх, что ж сижу то! Ведь так совсем закоченеем!.. Я тут ель повалившуюся приметил — только что проходили — вот от неё то и наломаю, а ты, Оля, здесь посиди… Сейчас, сейчас…

Он повернулся, и бросился в черноту — сразу без следа исчез — словно злое волшебство, словно Море Забвения его поглотило; и тут уж Оля не выдержала: хоть и негромко, но вскрикнула, вскочила. И снова поблизости завыл волк — тут же заунывный его, леденящий вой подхватил второй, третий… десятый… двадцатый… весь лес вдруг прорезался этими смерть сулящими воплями. Оля пошатнулась, прошептала:

— Правда — слабенькая я… Вот совсем перепугалась, и ноги уж не держат… Да что же это я — не знала разве, на что иду. — и тут же, уже громче. — …Алёшенька, ты только не злись на меня пожалуйста, но нам же вместе надо быть. Алёшенька, позволь — я тоже с тобой веток наломаю…

Сделала ещё несколько шагов в этой черноте, и вот засветился Жар, вот и Алёшин размытый контур промелькнул. Юноша чувствовал очередной, и более сильный нежели прежде приступ ранящего сердце льда; и он скрежетал зубами, и ничего не отвечал — но все свои силы, упорно направлял на ломку ветвей; он хватался и за большие и малые, резкими рывками, порою перенапрягаясь дергал, и ветви ломались, падали под ноги, он же бросался к следующим. Оля стала подбирать уже сломанные, и не отставала от него ни на шаг… Наконец Алеша утомился — тяжело дышащий, едва не задыхающийся, остановился.

— Довольно, Алёшенька. — молвила Оля, которая уже едва удерживала набранную охапку.

— Да, довольно! Довольно! — вскрикнул, схватившись за сердце юноша, и, покачиваясь, зашагал обратно к присмотренной ели.

Оля всё старался как-либо не рассердить его, однако — надо же! — опять подвернулся корень, и повалилась, рассыпала ветви, Алёша уже нависал над нею, холодом веял, выругивался:

— Да что ж ты — растяпа такая!

— Алёшенька, я всё соберу…

И вдруг уже обнял её за плечи — обдал горячим дыханием, зашептал:

— Ты, Оленька, иди, а я сам соберу… Видишь — опять прорвалось…

Оля не смела его ослушаться и отползла к той ели, которую они выбрали изначально. Ей казалось, что ничего в этом плохого нет — всего-то пять-шесть шагов их разделяло. Однако и этих пяти-шести шагов было достаточно, чтобы Алёша растворился в черноте — девушка слышала какой-то треск, но он валился как-то разом со всех сторон — и не возможно было понять: Алёша это или ещё кто…

В это время волки вновь принялись выть, и даже ещё сильнее, нежели прежде.

— Алеша, Алеша, Алёшенька… — одними губами шептала Оля, а в голове билось: "Только криком его не зови, а то ведь опять злоба-боль. Не кричи — ты же знала, на что идёшь…"…