…Но в следующее мгновенье, что-то с силой ударило в ствол ели, о которой она сидела облокотясь — над самым ухом — скрежет клыков, и тут девушка вскочила, и закричала:
— Алеша! Алеша! Где ты?!
Тут появился сам Алеша, в руках которого провалом в пустоту, чернела охапка собранных ветвей.
— Ты что кричишь?! — накинулся он на Ольгу.
— Волки…
— Волки… волки. Что кричишь то? Хочешь, что б нас в Еловке услышали?! Прибегут ведь сразу, не беспокойся.
— Извини, я больше не буду, — проговорила Оля.
— Не буду! Не буду! — вдруг подхватил её голос Алёша. Вот вывалились из его рук охапка, на колени перед нею пал, и, обнимая её колени зашептал. — …Не могу, не могу так больше — между тьмой да светом метаться!.. И за что мне такая мука, Оленька… За что тебя то мучаю… Уж лучше бы и замёрз сразу в лесу…
— Не говори так!.. Ты… Ты мне Солнце — ты знаешь это…
— Ну и хорошо, хорошо — сейчас подожди, успокоюсь…
Алёша отстранился от её коленей, и поднялся, некоторое время, тяжело дыша стоял. Надрывались волки — но эти, любящие друг друга, не обращали на них внимания — вот наконец Алёша прошептал:
— Ладно, пора ужин готовить… хотя я чего-то так устал… уф! — Он повалился в проеме меж корней, рядом с Ольгой и проговорил слабо. — Весь день шли… ноги гудят, голова гудит…
— Лежи, лежи, — проговорила заботливо Оля, — лежи отдыхай, я сейчас сама все сделаю и костер разведу, и ужин состряпаю…
Алеша смутился от этих слов и сам от себя такого не ожидая, поборол усталость и поднялся.
— Я тебе помогу, ты ведь тоже устала весь день идти…
— Отдыхай, отдыхай, — успокаивала его Ольга, — я не устала, я могу долго так идти, ты не смотри что я девушка… — тут она покачнулась, и Алеша бережно подхватил ее и усадил у ствола.
И сам принялся выбирать ветви, что потоньше, сложил их шалашиком, потом достал из кармана огниво и долго провозившись с ним, зажег наконец небольшой костерчик. Подложил несколько крупных еловых ветвей…
Сотни маленьких челюстей пламени быстро-быстро затрещали в ветвях; повалил режущий глаза дым, неся с собой живительное тепло. Еще-еще веток, чтобы костер был выше и сильнее — после дня проведенного на морозе Алеша хотел, чтобы это пламя объяло его, чтобы выжгло ледяной ком намертво засевший в его груди…
Хорошо, что его остановила Ольга, а иначе он непременно бы поджог еловые ветви, нависшие над их головами. Ветви эти были подобны крыше — толстый слой снега лежащий на них не давал просочиться дыму и дым скапливался туманным волшебным покрывалом над головами ребят… Вскоре им уже чудилось, что сидят они на дне озера, а над ними плывет утренний туман…
…Наконец изжарилось мясо и вскипятилось взятое Ольгой молоко…
Ольга подтолкнула ногой в пламя еще несколько ветвей, они затрещали, выбрасывая в воздух быстрые игривые змейки искорок. А для Алеши трещанье горящих веток переросло в трещанье иного рода: гораздо менее успокаивающие, а напротив резкое и даже отвратительное…
* * *
Мертвый мир. Алеша оглянул до боли знакомый уродливый вид; поморщился от тянущихся к его глазам острых граней и принялся высматривать источник зловещего, пронзительного треска. Треск исходил из-за торчащего словно сломанный зуб утеса. Алеша осторожно выглянул из-за него и вот что увидел: источающий холод каменный выступ который принял на себя удар синий сферы возвращал себе изначальный черный цвет. Синева на его гранях блекла, а потом как бы лопалась с пронзительным треском от которого болели уши. После исчезновения в воздухе оставались висеть маленькие облачка похожие на пыльцу, они источали слабое сияние… Но самое удивительное было в том, что после каждого такого трескуче-режущего хлопка из освободившейся от синевы черной поверхности вырывался еще один каменный шип, краткие мгновенья он шевелился и извивался словно живой, а затем застывал…
Алеша отошел на несколько шагов, и забыв, как сильно разносятся голоса в мертвом воздухе закричал:
— Чунг!
Крик его подхватили бессчетные тысячи углов, каждый из которых коверкал Алешин голос как-то по своему… Голос, отражаясь от всех этих стен и углов, обратился вдруг в какой-то чудовищный рев-хохот, настолько бездушный и холодный, что Алешу передернуло.
И казалось, что это голоса черных камней смеялись над ним:
— Не выйдешь… не выйдешь, на век останешься здесь с нами… На век… Замерзнешь… Замерзнешь, станешь такими же как и мы!
Алеша заткнул уши, но даже так он слышал это бесконечно повторяющееся, то утихающее, то замолкающее, нервно дрожащее:
— На век с нами… Замерзнешь… Станешь таким же…
Алеша не помня себя от ужаса заорал:
— Чунг! Чунг! Где же ты?! Чунг!
Черные скалы взвыли победно и принялись орать на все лады:
— Ты останешься…. Нет пути…. Замерзнешь… Почернеешь как и мы… будешь стоять с нами вечно…
— Замолчите!!! — завопил Алеша.
— Замерзнешь… замерзнешь… замерзнешь… — заскрежетали безжалостные голоса.
Но тут раздался шорох, который однако прорезал все эти отголоски и знакомый голос Чунга произнес:
— Что здесь, что за крики…
Этот встревоженный голос возымел совершенно неожиданное действие: он враз, мигом, рассеял все эти жуткие голоса. Сразу же все эти голоса показались Алёше вовсе не страшными, а собственный страх и крики чем-то смешным — он уж и забыл, что совсем недавно был в состоянии близком к помешательству.
Он хотел было предложить Чунгу продолжить путь — ведь за синем щупальцем, как они видели с тридцатиметровой высоты уступа, каменный лабиринт прекращался и опадал в какую-то тьму.
Но только он открыл рот как совершенно неожиданно его схватила рука и вытащила в еловый лес.
* * *
— Что?! — Алеша уставился на склонившееся над ним личико Ольги.
— Волки, — шепнула она — голос ее дрожал.
Слышалось негромкое, но грозное рычанье Жара где-то совсем рядом…
Было темно — пламя затухло и лишь тлели красные угольки и еще угольки тлели… меж деревьев… эти были беловатые — Алеша только взглянул на них и вжался в ствол ели, вжался так, что заболела спина.
Волки молчали и молчание это пугало еще больше нежели вой… Все эти белые огоньки, затушить которые в силах была только смерть, смотрели на перепуганных до смерти ребят и на стоящего рядом с ними большого огненного пса…
Вот раздалось едва слышимое голодное урчание и, кажется, одна из пар этих глаз-искорок, самая яркая из всех, придвинулась чуть ближе.
Алеша, вскочив, бросил оставшиеся ветви на красные угли, ветви зашипели, задымились, однако ж не загорелись.
Две жгучие белые искорки придвинулись совсем близко… Они могли видеть лишь его, пылающие светом полночной луны глаза, зато он — здоровый, матерый волчище, вожак видел их превосходно
Вожак остановил взгляд своих пылающих глаз на Жаре; их взгляды встретились и словно две стихии, словно огонь и вода сцепились меж собой.
Вся эта безмолвная сцена продолжалась всего лишь несколько мгновений, а затем вожак сделал еще несколько небольших шагов, приближаясь к ребятам. Раздалось глухое урчание…
Несмотря на холод, на Алешином лбу выступила испарина — он ясно представил, как этот волчище набросится сейчас на него, на Олю…
За спиной вожака начали сужать полукруг возле ели волки. Алеша вспомнил о лежащем в кармане кинжале и сунув туда руку, нащупал острое лезвие…
Вожак заревел кровожадно и прыгнул — наперерез ему бросился Жар, но им так и не суждено было померяться силами — пламя охватило наконец долго тлевшие еловые ветви. Оно неожиданно взвилось вверх, затрещало и завизжало, как некий огромный зверь, но рев пламени перекрыл рев боли, который вырвался из глотки вожака — пламя охватило его, вспыхнула шерсть.
Волчище совсем обезумел — уж если он чего боялся, так. Он перевернулся в воздухе, и врезался в еловый ствол (Алёша едва успел увернуться) — да с такой силой что ель закачалась и откуда-то сверху полетели большие и малые снежные комья, разом ничего не стало видно — лишь шипящие, пригибающиеся языки пламени прорывались сквозь темное облако.
