Вновь раздался голос Чунга:

— Ну что же там? Рассказывай!

Алеша хотел было ответить да не успел — прямо перед его лицом появилось призрачное облачко из которого высунулась рука матери и стремительно вытащила его со скользкой площадки на теплую печку…

Когда говорили про домик Старца Дубрава, то имели в виду, причудливо изогнутый, давно уже вросший в землю ствол некоего древа. И никто даже и сказать не мог, что это за древо — могучий ствол обильно был покрыт мхом, и изливал душистый, свежий, и вместе с тем загадочный аромат, который никто не мог определить, и если уж спрашивали, на что он похож, то говорили: на глубины лесные, в час закатный, когда всё дышит теплом уходящего дня, но уже залегла в глубоких тенях некая тайна…

Да — Дубрав ничего не строил, и когда в отчаянную годину, лившись семьи, пришёл он в эту чащу, то сразу же здесь и поселился: обитали там, между прочим, и беличья и заячья семьи, а в верхней части, в извилистых дуплах и птицы свою жизнь устраивали: и все они сразу же ужились, и отсюда-то и пошло у Дубрава знакомство с лесными обитателями. У них-то, у первых он и выучился звериному языку, а потом повёл знакомство и с медведями, и с лисами, и даже с волками. Хотя с волками он был скорее в состояния перемирия, чем дружбы, и то — в летнюю пору. Зимой же, как только вместе с морозами волки начинали лютовать — хоронил у себя от серых разбойников всяких слабых зверюшек. Позже всех познакомился Дубрав с теми обитателями леса, которых люди часто поминают нечестью: то есть с лешим, с лесовиком, с водяным, русалками, кикиморой; несколько раз к нему и Баба-Яга залетала, однако же на помеле иль в ступе её он никогда не летал — то были домыслы.

…Когда Дубрав вернулся из Березовки, и на прощанье одарил Николая некоторыми снадобьями — сомненья его вовсе не прекратились, он вновь и вновь вспоминал недавний разговор с Алёшей и Ольгой, и приговаривал:

— …Ах, что же я, что же я… Надо было сразу им сказать, что с ними иду… А ведь нужна им моя помощь…

В это время слетел с тёмно-ветвистого, в углу пристроившегося насеста, древний, но всё ещё полный сил ворон, который с давних пор служил Дубраву, и которого звали Крак. Он уселся у старца на плече, издал глухой вскрик: "Крак!" Дубрав поглаживал его темя, и приговаривал:

— Вот ты то, на первых порах и послужишь мне и ребятам. Ведь я даже дороги им не описал: впрочем, дорогу то я и сам знаю только до Янтарного моря, ну а дальше… Ну хорошо — хоть до Янтарного моря им всё что знаю напишу, да с тобою им вслед пошлю. Ну а сам… Сам пока собираться буду… Денёчка два-три пройдёт, там и нагоню их… Нельзя ж так сразу старому человеку в дорогу кидаться, правда, Крак?

Древний ворон «кракнул», однако в этом возгласе звучал скорее упрёк, нежели одобрение. Тем не менее, Дубрав уселся и несколько часов не останавливаясь скрипел пером — с двух сторон мелким почерком исписал довольно большой лист бумаги, свернул его трубочкой, уложил в футляр, но тут сон сморил его, и проспал он довольно долго…

…Когда вышел из своего корня время уже перевалило за полдень.

— Должно быть, ребятки уже в дороге… — проговорил Дубрав, прищурившись поглядел в небесную высь, и тут нахмурился.

Хотя небо было безоблачным, и отливало синевой — синева эта была какая-то блеклая, выцветшая, а солнечный диск представлялся размазанным.

— А ведь к вечеру буря разразится. — проговорил Дубрав.

И тут же, словно бы подтверждая его слова, загудел сильный порыв морозящего северного ветра, ветви надсадно затрещали, а некоторые не выдержали — переломились, увлекая за собой снежные пласты, пали на землю. Старец нахмурился, морщины глубже прорезались на его лбу, седые брови сдвинулись — он погрозил кулаком куда-то на север, и проговорил:

— Всё ты колдуешь! Всё не уймёшься, всему живому зло несёшь! Всю жизнь в лёд обратить хочешь, но не выйдет! Не выйдет!..

Вновь ударил серверный ветрило, и теперь уже не обрывался, но всё нарастал, и уже весь лес пронзительно, с мукою трещал, гудел, выл — вот ледяной этот порыв плетью ударил Старца в лицо, и он невольно прикрыл рукою глаза

Вот ветер немного присмирел, и Старец смог оглядеться: были поломаны многие ветви; меж ветвей клубилось какое-то марево, но самым скверным было то, что небо уже посерело, и наплывали всё новые и новые, клубящиеся бурей тёмные валы — лес погружался в зловещие тени… Дубрав поспешно вернулся в своё жилище.

— Как же они там, в дороге? Хорошо, если успеют добраться до какого-нибудь жилья… Нет — это пустые надежды, ведь до ближайшей деревни двадцать вёрст — буря их в пути застигнет, с пути собьёт… Эх, что ж это я…

Приговаривая так, он спешно ходил из угла в угол; подхватывал и складывал в котомку мешочки и снадобья, которые могли понадобиться в дороге.

— И чего ждал, и чего ждал — и зачем сюда возвращался…

Он всё ходил, приговаривал, а между тем на улице всё возрастал пронзительный, надрывный скрежет ветра — там уже настоящая буря разразилась — про такую погоду говорят, что "хороший хозяин собаки не выпустят"

Тяжко ему было на сердце — уж больно заунывным был вой ветра — зло смеялся он над сердцем, вновь и вновь смерть сулил, и ещё нашёптывал: "Юнцы обречены — и ты с ними? Ни за что ни про что погибнешь!". И тогда, словно бы в ответ на эти злые чары вспоминал он детишек своих Солнышко да Мирослава, да жену свою Мирославну — набегали в глазах его слёзы, и шептал он:

— Ничего, ничего — мы ещё посчитаемся. Ты меня бурей не испугаешь — я теперь тоже кой-какое колдовство ведаю.

Вот наконец котомка была собрана, Дубрав пристроил её на спине — на пороге на прощанье поклонился своему жилищу (впрочем, чувства свои сдерживал — считал, что и так уж непростительно расчувствовался). Он уже повернулся к двери, собирался её открыть, как она сама резко распахнулась, бешено взвыл ветрило, вихрясь ворвался плотный веер колких снежинок; вслед за ним — сразу же ещё один. Из рокочущего полумрака (который всё густел, в черноту обращался) — шагнуло к Дубраву, такое чудище, что при одном виде его многие впечатлительные люди пали бы в обморок. Тем не менее, чудище это было женского пола и звалось Бабой-Ягой..

С давних времён Баба-Яга и сёстры её — враждебно относились к человечьему роду; и тому были свои причины — ведь и люди, для которых облик этих лесных колдуний был совершенно неприемлем, проклинали их, гнали их; а когда одна из сестёр была зарублена Иваном-богатырём, то Бабы эти объявили людям настоящую войну, и действительно свершили много злодейств: и не зря говорили даже, что уносили они малых детишек, да поедали их… Дубрав был тем человеком, который впервые за долгое время, сошёлся с Бабой-Ягой; впрочем и с ним, как и со всеми, была она весьма груба; и вот теперь, вцепившись одной своей кряжистой ручищей, с длиннющими костяными пальцами в косяк двери, другой ручищей оттолкнула Дубрава обратно в жилище, и тут же завизжала своим, похожим на скрежет несмазанных петель голосом:

— Далеко ли собрался?! Один нормальный из всего этого проклятого племени, и то на гибель пошёл?!..

Её изгибающийся к самому потолку носище, её выпученные чёрные глазищи — всё это пребывало в неустанном, ворожащем движении; и даже выступающий из пасти жёлтый клык — и тот подрагивал, и, казалось — вот сейчас вцепиться в Дубрава. А старец отвечал Яге:

— Я уже всё решил…

— Ни за что, ни про что погибнешь…

— Ну, хоть какая-то польза от меня будет. А жить дальше — спокойно жить, и знать, что не сделал всё, что мог сделать для этих ребят; нет — так не смогу.

— Что они тебе сдались?..

— Пойми — глядя на них — своих детей вспомнил… Зря ты, Яга так плохо к людям расположена. Конечно попадаются среди них и плохие… Но девушка эта, Оля — она же Солнышко, она же как весна вся любовью сияет. А в юноше этом Алёше — тоже великие силы дремлют. За своими детьми не уследил — грех мне конечно великий; но хоть этим помогу… Некогда мне с тобой говорить, и так уж тьма времени утеряна. Прости, прощай, не поминай лихом… — и уже направляясь к двери. — А лучше бы помогла — хоть ступу бы одолжила.