— Наконец-то! — воскликнул купец. А жена его подхватила:
— Очнулся-таки. Мы уж так за тебя волновались, так волновались, а особенно Ольга. Она от тебя ни на шаг не отходила, а ты лежал холодный — холодный. Даже смотреть на тебя страшно было — ты весь синюшный был… Ну теперь — милости просим к столу.
Алеша бросил взгляд на тарелки из которых поднимался к низкому потолку густой пар, пробормотал благодарность, но, не смотря на то, что в желудке урчало — к еде и не притронулся, и вновь порывисто обернулся к Оле. Она молвила:
— Алёшенька, ты должен покушать. Впереди ТЕБЯ ждёт долгая дорога.
Что-то в её словах больно его укололо — только вот он ещё не мог осознать, что именно. Но никогда прежде в присутствии Оли, он не испытывал такого нехорошего чувства — даже холодные мурашки пробежали по его спине. Подумалось вдруг Алёше, что сейчас вот, по какой-то немыслимой причине он может потерять её — теперь он не смел противится, и довольно быстро, обжигаясь, съел горячую манную кашу.
— Алеша, Алеша, — прозвенел голосок Ольги.:
— Да, Оля.
— Знаешь Алеша — дядя Тимофей очень хороший и добрый человек и жена его, Василиса — прекрасна, и детки тоже замечательные, хоть и баловники.
— Да, да, конечно, — закивал Алеша.
Оля продолжала:
— …Значит когда ты дальше пойдешь?
Следующие слова Алёша произнёс потому только, что ему немедленно хотелось покинуть этот дом и чтобы Оля была рядом — за руку её держать:
— Ну что время терять? Сейчас поедим да пойдем…
— Нет, нет — тебе одному идти надо, — проговорила нежно Оля, и положила ему свою невесомую ручку на плечо. — Хозяевам нужна помощница в хозяйства, одна Василиса не справляется. Вот они и пригласили меня остаться. А как я могла отказать таким хорошим людям? Так что, Алеша, пришла нам пора прощаться — тебе надо идти к своей волшебнице на север, ну а я здесь останусь, помогать в хозяйстве да в воспитании детей, — она потрепала за густые кудри одного из баловников. — А тебе Алеша идти надо! Я уже котомку тебе собрала, так что — прощай!
Она встала из-за стола, Алеша потемнел в лице, перед глазами его плавали черные круги.
— Нет, — слабо проговорил он, но Ольга уже подталкивала его в сторону сеней:
— Иди, иди, итак ты потерял уже слишком много времени, теперь тебе поспешать надо и что ты право так расстроился? Ведь сам раньше предлагал мне вернуться, говорил что не выдержу я, устану. Вот и устала, останусь тут, поживу у них месяц иль два, а потом вернусь домой. Что же ты, Алеша, так помрачнел? Я ведь помню — в начале ты и не хотел меня брать с собой, один хотел идти. Вот и пойдешь теперь один…
Они подошли к двери. Оля говорила нежным, звонким голосочком:
— Иди, иди, Алешенька.
— Подожди, подожди. — остановился схватился за голову Алёша. — Этого просто не может быть. Нет, нет — здесь что-то не так…
— Что же не так? — продолжала улыбаться Оля. — Что же ты находишь в этом такого удивительного? Я же только помехой тебе была!
— Не-е-ет! — взвыл Алёша.
— Тише-тише. — всё тем же, ласковым голосом молвила Оля, и, подойдя, положила ему рука на плечо. — Ведь нельзя же этим людям такое волнение доставлять. Ведь они же приютили тебя, отогрели, накормили. Ты, лучше чем кричать — отблагодарил бы их.
— Подожди, подожди. — повторял Алёша — он схватил Олю за руки, и пристально вглядывался в её глаза, но там было прежнее ровное сияние. — Оля, ведь то, что ты сейчас говоришь — это — это не ты говоришь…
— Да, а кто же?..
— Нет, нет — Оля. То есть… и не Оля… Ну как же может Оля такое говорить. Ведь мы друг другу предназначены. Мы…
— А, ты про это. — тут Оля высвободила свои руки, и отошла к хозяевам. — Да зря ты это настолько серьёзно принимал — это ж говорилось затем только, чтобы ободрить тебя. Ведь тебе стало от этого легче? Правда?.. Ну ладно — раз ты такой настойчивый; думаю — настала пора всё разъяснить. Видишь ли, пошла я с тобой из жалости — друг ты мне хороший был. Но ведь и тогда осознавала, что до конца этой дороги разделить не смогу. Я молода, у меня вся жизнь впереди, и мне эту жизнь как то надо устраивать. Ну… гнёздышко себе свить. Понимаешь — уютное такое гнёздышко. Не хотелось бы тебя обижать, но взгляни на себя — ты же совсем нервный, больной; мне от тебя одна боль, я уж совсем измучилась. Вот видишь, как исхудала?.. Летела, летела птичка и вот гнёздышко себя нашла. — Оля нежно улыбнулась, и обвела руками горницу. — …Что ж не буду скрывать — мне приятно, что гнёздышко такое богатое, уютное. Значит и дети мои будут в довольстве…
— Дети… — мёртвым голосом повторил Алёша.
— Да, да — дети! — Оля даже ладошами от восторга всплеснула. — Уж если ты такой настырный, так ладно — узнай всё…
Она лёгкой, прекрасной тенью бросилась к двери в соседнюю горницу и сияющим, любви полным голосом воскликнула:
— Николушка, Николушка, ну что ты там сидишь? Выходи — Алёша на тебя поглядеть желает. — и, обернувшись к Алёше, проговорила. — Умничка он — книги сейчас читал…
И вместе с этими словами в большую горницу вошёл высокий, статный, красавец-парень, с румяными щеками, опрятно одетый. В глазах — сдержанность, ум, доброта. Он приветливо улыбнулся помертвевшему Алёше, склонил голову, промолвил спокойным, добродушным голосом:
— А мне Оленька про тебя много рассказывала. Ты же долго у нас в беспамятстве пролежал. А у нас с Олей так всё хорошо сложилось… — тут он обнял её за плечи, и поцеловал в лоб — Оля, привстав на мыски, отвечала ему поцелуем в губы.
Алёша отшатнулся.
— Да что ты так тревожишься? — тем же радушным голосом, точно пел этот Николушка. — …И у тебя всё будет хорошо — дойдёшь ты до этой Снежной колдунья…
Алёшины губы дрожали, по щекам катились слёзы, и жар, и холод разрывали его тело — он с трудом выдавливал из себя слова — они слышались откуда-то со стороны, а он хоть и стоял ещё на полу — чувствовал, будто падает в некую бездонную, тёмную, яростным воем наполненную пропасть:
— Гнёздышко, стало быть, решила себе свить?.. Уютное, тёплое гнёздышко… Как птичка, самочка — с голосочком нежненьким. Да — нашла себе хорошую пару — поздравляю. Да — тут тебе голодать не придётся. Накормят ватрушка, только вот не думал, что за ватрушки любовь покупается… Это… это так бесчестные женщины… Да… Только тут ещё гаже… Потому что… Там… — он задыхался от душевной боли. — …Там хоть на несколько часов, а тут с душою, на всю жизнь…
Оля покраснела — видно, слова Алёши причинили ей сильную боль и она не смогла сдержать слёз — укоризной прозвучал её ответ:
— Это вместо благодарности за всё то хорошее, что я тебе сделала… Почему ты меня обвиняешь в таком низменном…
— Да я и не позволю! — вспыхнул Николушка.
— Подожди — я ему сама всё объясню. Почему, Алёша, ты думаешь, что мои — наши с Николушкой чувства такие низменные? Почему думаешь, что вот между мной и тобой — любовь была; а между мной и им — притворство…
— Потому что гнёздышко себе уютное выискала!..
— Да — уютное гнёздышко. Потому что я хочу быть матерью, я хочу счастливой, светлой жизни, а не всех этих мучений. Алёша, прошлого не вернуть — да ведь в прошлом и не было ничего… Точнее — дружба то была, а любви — не было. Это может ты себе вообразил, что я тебя любила — ну вот от того теперь и страдаешь. Если я тебе и говорила «люблю», то только как другу, чтобы подбодрить. Ну вот друзьями мы и останемся — надеюсь… Да — я не буду держать обиду за эти в тяжкую минуту вырвавшиеся слова. И Николушка простит — простишь ведь?.. Я ведь рассказывала тебе…
— Ладно — один раз прощу. — снисходительно кивнул Николенька.
— Ну вот и чудненько! — всплеснула ладошка Оля. — Правда ведь чудненько, Алёшенька?.. Ну а теперь иди — дорога дальняя, что время терять…
— Оля мертва… Оля мертва… Теперь Оля мертва… ОНА мертва… Никого нет… Одна пустота… Я проклят… Нет сил…
— Ничего, ничего — ты найдёшь силы. Иди, Алёшенька.
Алёша повернулся — открыл дверь… Он не понимал что, и зачем он делает; он не чувствовал своего тело, и понимал теперь только одно — всё кончено. Словно плетью ударил по лицу снегом наполненный северный ветер, а он даже и не почувствовал этого; вот он сделал один неуверенный шаг, второй — позади прозвучал нежный, но вместе с тем и холодный, мёртвый голос: "Прощай!" — и хлопнула дверь. Алёша шёл куда-то и ничего не видел — вокруг вихрилась метель; но вот знакомое рычание:
