Алёша спустил взгляд, огляделся по сторонам, и тут вдруг понял, что находится внутри черепа, и что в двух сотнях метрах от него начинается "Величайший".
Те одинаковые, ровным, плотным потоком движущиеся бессчётные мириады людей видели вздымающуюся вверх исполинскую плоть «Величайшего», и они уже знали, что их ждёт, в их взглядах, которые были более осознанные чем когда-либо, можно было прочесть и страх и сомнение, и даже не желание идти дальше — однако же этот протест так и не проявлялся каким-либо действием, только в глазах и оставался — и они продолжали идти и идти.
Да — две сотни шагов отделяли Алёшу от «Высочайшего», когда он очнулся, однако — он так был заворожён чудовищным его видом, что и не заметил, как пронесли его эти две сотни шагов (к тому же и от забытья ещё не совсем отошёл), когда же всё-таки пришёл в себя — было уже поздно…
Итак, вот что представлял собой «Высочайший». У основания своего это был двухметровый вал из слепленных чем-то маслянистым тел — тела эти, под давлением вновь и вновь пребывающих, стремительно вминались, теряли свои очертания, словно пластилин смешивались с иными телами — и продвигались всё вперёд и вперёд, туда, где вал поднимался уже на сотни метров; дальше, живая это колышущаяся гора вздымалась уже горою на вёрсты, и там, в глубинах её тоже чувствовалось движение — конечно гораздо более замедленное, нежели на окраинах, но всё же, под постоянным напором, масса эта продвигалась всё вперёд и вперёд. Всё выше и выше вздымались эти живые склоны; отвратительно колышущиеся, они притягивали внимание — и Алёша видел мельтешащие в них образы: образы кошмарной ночи — колдунья вытягивала руки, и из рук этих неслись снопы снежинок, вновь появлялась привлекательная, страстная девица… вдруг из глубин этой, наполненной чудовищной жизнью громады проступили исполинские вихри, которые стремительно крутились, и всё ж видно было, что сцеплены они из невообразимого множества мелко исписанных листов, приборов, просто мыслей — всё это многометровыми столбами выпирало из поверхности, и, казалось, сейчас «Величайший» разорвётся, но вот уже вихри усмирились, и вновь потекли наполненные ужасом, веками тянущиеся мысли. Никто даже и не заметил этого исполинского волнения — видно, что подобные порывы были здесь делом привычным.
А потом Алёша увидел, как из каскада однообразных образов, вдруг выплыло родимое Круглое Озеро, берёзки нежнейшие, берёзки ясные склонились над его хрустальными водами… но воды уже не были хрустальными, замутились, начали стремительно вихриться, шипеть, в середине озера появился чёрный провал в некую беспросветную бездну — из провала этого вырвался ужасный вопль, и вдруг, в одно мгновенье и озеро и берёзки были поглощены и на их месте всплыл лик колдуньи, заполонивший пространство во многие вёрсты. Огромные, наполненные студёной, северной ночью глазищи так и впились в юношу, стали надуваться и, казалось — сейчас лопнут, обволокут его смертным холодом; он даже вскрикнул тогда, дёрнулся, но лик колдуньи вновь изменялся: теперь её заволокла туманная вуаль, и вдруг проступил тот прелестный, но не совсем ясный, почти слитый с белизною берёзового ствола Олин образ, который она вышила на памятном, растворённых в ямах ничтожных платочке.
— Оля!!! — из всех сил закричал Алёша, протянул к ней руки, но…
Туманный образ вновь раскололся, вновь была исполинская, удручающе медленно продвигающаяся вперёд масса…
И наконец, Алёша увидел вершину «Высочайшего» — она вздымалась на половину расстояния до купола, там виделись беспрерывные, многочисленные, но очень медленные, однообразные водовороты — вещество, пройдя в недрах ряд превращений, делилось на две неравные части. Большая часть, оказывалась негодной и двумя мутно-белёсыми реками, которые, как понял Алёша, состояли из бессчётного множества ничтожнейших, стекала вниз, в два исполинских желоба, и, по догадкам Алёши, по этим самым желобам равно мерно распределялась по всем несчётным ямам, из которых эти ничтожнейшие вновь выбирались и вновь начинали свой путь перерождений к этому месту. Меньшая же, и даже ничтожнейшая часть, пройдя всё коловращения, складывалось в мозговое вещество, которого однако ж набралось довольно много — эдак с версту…
До основания «Величайшего» оставались считанные метры, и тогда, Алёша понял всё, и завопил со всех сил: "Стойте!!! Стойте!!!" — однако несущие его совсем позабыли про Алёшу и даже не замечали, что несут его — так они были поглощены тем, что должно было свершиться через несколько мгновений. Да — Алёша понимал, что платок ускорил процесс, который происходил прежде, но излечения не дал — всё равно эта круговерть должна была свершаться ещё многие и многие века. Вся разница между прошлым и нынешним было в том, что прежде проникновение в плоть «Высочайшего» была ограничена множеством безумных законов: драки мизинчатых карликов, написание дрянных стишков, потом — изобретение приборов или нескончаемая писания, и те кто изобретал что-то редкостное удостаивался растворится в плоти «Высочайшего», плыл в этой горе, которая прежде несомненно была много меньших размеров; какую-то ничтожную часть отдавал мозгу; большая же, раздробленная на ничтожнейших, вновь возвращалась в ямы, и всё начиналось заново. Теперь цикл ускорился; никакие законы их не сдерживали — после возрождения они вновь вышагивали сюда — плотная на десятки вёрст растянутая масса вытягивалась на десятки вёрст. В общем — разница заключалась в том, что теперь была некая неясная, иногда расплывчатыми, но всё равно прекрасными образами прорывающаяся цель.
Оставалось шагов пять. Алёша отчаянно пытался вырваться; впивался в головы идущих вблизи, из всех сил отталкивался назад, но руки буквально приросли к нему; а он представлял, что через несколько мгновений его тело потеряет прежние свои очертания, начнёт сливаться с их телами. Его мысли, воспоминания тоже станут сливаться — и он вольётся в этот чудовищный цикл; он, воплощённый в мириады тел, но уже и не совсем он — а некто, сотканных из неясных воспоминаний Алёши и того, неведомого, будет идти многовёрстным потоком, дробиться, возрождаться… века, многие века это будет тянуться!.. Возможно, в движении этом появятся и что-то новое; ведь и медальон колдовской станет частицей всех их; быть может, будут приступы ярости — битвы и это чудовищно медленное возрождение ещё замедлиться, а, быть может, уже никогда и не произойдёт, но будет грызня безумных псов, бесконечная битва, хаос… Да — именно так и будет! Когда Алёшина нога погрузилась в вязкую массу, когда стало растворятся (боли не было — было только чувствие, что нога уже не принадлежит ему, но её движением могут управлять и чьи-то иные мысли) — тогда он уверился, что именно хаос нескончаемый и ожидает. И, когда разбудит его Оля, он уже не будет прежним Алёшей, но безумцем визжащим, метающимся в приступах ярости; быть может, она, рыдая, и сможет его успокоить (при этом он ещё и покусает Олю), но и успокоённый в её нежном свете, он будет только дремлющим, ничего не ведающим младенцем, который, однако, вновь станет буйно помешанным, после очередного погружения в Мёртвый мир. А потом его тело умрёт там, в Олином мире, и уже без всяких проблесков её света, он на тысячелетия закостенеет в исступлённой, яростной схватке, и будет над тем нескончаемым сраженьем носиться, завывать пронзительный, леденящий хохот Снежной колдуньи.
Это знание пришло к нему в одно кратчайшее мгновенье — а нога его уже была погружена до колен — страшная, на пределе человеческих сил попытка вырваться, сдерживающие его руки разжались, но теперь уже сам «Высочайший» — этот многовёрстный студень, подхватил, стал засасывать в себя юношу — слишком была эта будущность, и он бешено завопил — однако ж вопль также легко, как снежинка ураганным ветром, был поглощён хохотом Снежной колдуньи, многовёрстный лик которой вновь проступил из глубин «Высочайшего». И тогда Алёша, закрыл глаза — он чувствовал, что уже по пояс растворён, всё дальше-дальше — вот сейчас и до самого сердца дойдёт — и тут, в эти ужасные мгновенья, он смог успокоиться, и он зашептал:
