И на всё это было одно чувство, выраженное в долгом, долгом вопле, повторяющем слово "Гениально!" и "Спасение!", во всех возможных комбинациях; потом пришёл первый толчок, некоторые повалились, но всё равно продолжали торжествующе вопить. Несколько человек — по видимому знатнейшие, удостоились того, что выделились из массы жаждущих, и удостоились подойти к тому самому смотровому аппарату, возле которого незадолго до этого стоял Алёша; все они причудливо изогнули свои головы, тела вывернули и приложились к стёклышкам — перебивая друг друга, принялись вопить о том, что видят. Алёша слышал обрывки слов:

— …Включить максимальное увеличенье!.. Так — видим — всё внизу переполнено восставшие! Какое множество! Их сотни тысяч, миллионы! Из тысяч отверстий вырываются беспрерывным потоком! Негодяи!.. Ага — вот из основания рёбер бьют потоки расплавленного костного вещества! Толщина потоков сотни метров! Заливает ненавистных! Они тысячами гибнут! Плавятся! Ха-ха-ха! Славься, славься, Мудрость Наивысшего!..

Но тут случился рывок гораздо более сильный нежели прежний, от этого рывка Алёша подлетел метра на два вверх, а когда повалился назад, то понял, что его сносит ветром — дело в том, что те двое, которые всё это время его поддерживали, и которые ничем больше не выдавали своего присутствия (так что Алёша в конце концов и позабыл об этих) — эти рывков они были оторваны куда-то, и юноша вновь попал во власть могучего, беспрерывного на этой высоте урагана. Меж тем поверхность на которой разворачивалось это суетливое действие начала кренится — и крен всё увеличивался; многие стоявшие ближе к краю срывались, и размахивая руками и ногами, летели в бездну, вопили некую причудливую смесь из ужаса и восторга. Алёша чувствовал, что и его несёт туда же, вспомнилась бездна, из которой подымали его, и отчаянно захотелось остаться — он пытался уцепиться за кого-нибудь из недавних своих лицемеров, однако ж они уже совершенно про него позабыли — точно снежинки ветром, были увлечены новым потоком чувств — они отталкивали его, так же как отталкивали каждого, сами пытались в кого-то вцепиться, но и их отталкивали — происходила некая жуткая из-за постоянной гибели, круговерть.

И вот Алёша почувствовал, что он уже не стоит на ногах, но падает. Тогда он завопил, выставил руки и… разодрав ладони в кровь вцепился в тот хаотический, неописуемый прибор, назначением которого было показывать разные части прибора. Ни он один вцепился в эту конструкцию; некоторые даже умудрялись по прежнему примыкать к стёклышкам, истошно выкрикивать о происходящем внизу — вот один завопил:

— Слишком много наплавили! Катастрофа! Одно из рёбер падает!.. Падает!..

Алёша вспомнил ту, вздымающуюся на многие вёрсты громаду, которой представлялось ребро, если глядеть на него снизу и… не смог представить, что должно произойти, когда рухнет такое… ведь в каждом из рёбер был пусть и безумный, но мир, были миллионы его составляющий.

— Р-у-х-н-у-л-о!!!

Вопль наблюдающий потонул во всё нарастающем сначала свисте, потом рёве, потом грохоте от которого закладывало в ушах; Алёша ожидал, что будет сильный толчок, но… сила удара была так велика, что весь тот тридцатиметровый костяной гриб на котором он находился, и который был не больше чем мельчайшей пылинкой на вершине ребра лежащей, был сорван с десятками иных «грибов», и в воздухе развалился, наполнив воздух безумными бумагами, механизмами и человечками; Алёша летел, крутился вместе с отчаянно брызжущей искрами половиной наблюдательного прибора — потом понял, что держаться за него бесполезно, выпустил, и половинка эта вскоре взорвалась…

Поблизости пролетали фигурки, но могучими ветровыми потоками их разносило в разные стороны; вот понеслись исполинские костяные склоны, из них вырывались ядовито огненные клубы, прорезались многометровые трещины, но Алёша едва ли их замечал — он даже и не осознавал, что падает, в голове билась одна мысль: "Ведь это же моих прибытием вызвана гибель этого мира. Ведь столько продолжался заведённый порядок, и именно в ту ночь, когда я появился… Где же, где же это было совершено?.."

Вскоре стала нарастать раскалённая, бурлящая поверхность, и Алёша, увидев перед собою эту страшную смерть завопил, закрыл лицо руками и… был подхвачен Олиной лёгкой ручкой.

— Алёша, Алёшенька — возвращайся же! Скорее!..

— Что, уже?! — вскочил он, еще ничего не видя. — Я же просил не тревожить меня подольше! Оставьте меня, оставьте!

— Алеша. — Ольга схватила его за руку и приблизила к нему лицо. — Алеша, на нас напали…

— Что?! — теперь Алеша услышал с улицы какие-то крики, и подбежав к окну, увидел разбойников — они, сжимая в руках факелы и мечи, бежали к стенам.

Один из разбойников надрывался так громко, что его, наверное, слышали и осаждавшие:

— Быстрее на стены! Это Дубградский воевода пришел со своим войском! Готовьте кипящую смолу!..

Но всё же и кричало и бежало к стенам не так уж много: большая часть, напившись на пиру, уже почувствовало действие растворённого в вине снотворного — в это время их как раз усиленно поливали ледяной водой, но тщетно — из залы подымался такой храп, что был слышен и в комнате.

Вот, чуя беду, заметался из угла в угол Жар, он несколько раз толкнул Алешу, зовя за собой. Затем в комнату ворвались полные отчаянья и злобы крики со стен:

— Подмога нужна! Да где ж они?!!! Неужто спят ещё?!!! Да тут дружина в полном сборе!..

— Ну вот — всё тоже самое!.. Всё боль, боль, боль! — скривился, стеная Алёша. — И так мучительство сплошное, и здесь! Все рубят, все в безумие мечутся, а зачем?! Оленька, чего ради?..

— Я не…

— Оленька, пожалуйста, не говори, что не знаешь. Ведь в тебе мудрость — ты можешь рассудить, что их к этому мученичеству ведёт. Ведь так просто, так естественно жить в счастье…

— Да — ты правильно говоришь. Жить, как мы прежде жили — просто. Алёшенька, ведь мы же ничего-ничего не хотели тогда, помнишь. А люди — они же не понимают, что не могут чем-либо владеть, потому что итак уже владеют Всем. А они — завладевают одним, хотят большего, врагов наживают, борются, ещё большее хотят, ещё страшнее, напряженнее борение. Эти их желания — это как ветер в буре, а они — снежинки; они — несчастные, они, безликие, но такие прекрасные. где-то в глубинах своих несутся — играют в эти страшные игры. Им бы только понять, что надо просто остановиться, просто успокоиться, хорошие чувства испытать — и будет так хорошо… Но нет же, Алёшенька! — по щекам её катились слёзы, а в чёрных, огромных очах великая боль, великая скорбь и жалость, сострадание звёздами сияли. — …Но нет — они не смогут преодолеть ветра своих привязанностей, и они, люди-снежинки побегут-полетят к стенам, и там встретятся с иным вихрем, и… растают…

И тут со стороны стен, раскалённым, пылающим копьём ворвался, заполонил комнату мученический, из многих глоток вырвавшийся вопль. Это подошли к стенам первые ряды, приставили лестницы, стали взбираться, а на них из десятков котлов опрокинули кипящую смолу; и вот теперь, кому повезло — были уже мертвы, а кому нет — со слезшей кожей, с обваренным мясом, извивался под этими стенами, заходился в вопле, и не помнил уже ни воеводу, ни разбойников, ни жизнь свою; но была только боль, и этот тянущийся и тянущийся вопль…

— Оля, ведь должен быть какой-то выход…

— Если бы я знала…

— А знаю: выход есть. Между тем, что происходит здесь, и Там есть некая связь. Ведь там тоже заливали раскалёнными костями…

— Что?..

— Расскажу как-нибудь потом… Потом стали падать… — и в это время часть стены действительно была пробита тараном. — …Оля — ведь тот мир был ещё более закостенелым, нежели этот, но что-то разом, вместе с моим пришествием, изменился. Восстание это… От тех ям, из которых ничтожнейшие выбирались всё началось?

— А в это время в нескольких десятках метрах люди с тёмными от ненависти глазами, бешено рыча, исступлённо рубили друг друга; уже умирающих, израненных, ногами топтали, потому что не могли остановится — эти люди снежинки… Вот подул колдовской вихрь чувств, и в другом месте снова хлынула смола — под стенами валялись молодые парни с выжженными лицами — либо мёртвые, либо навсегда изуродованные — их вопль впивался в городок разбойников.