— Вот вам и наряд!..

Для Алёши ему поднесли самую причудливую, самую уродливую из когда-либо виденных им рубашек. У неё не было какого-то определённого цвета, не было рисунка, но было хаотическое нагромождение блеклоцветных вкраплений: какие-то полоски, зигзаги, изодранные круги; всё это топорщилось нитками, и в общем — было сущим хаосом. Всё же, продуваемый ветрами Алёша безоговорочно эту одежку нацепил, и она оказалась столь же неудобной сколь и уродливой; грубая ткань царапала кожу, да так сильно, что, казалось — ткачи позабыли в ней многочисленные свои иглы. Алёша скривился от этих уколов, а карлик, вполне серьёзно спрашивал:

— Не правда ли — прекрасная одежда?.. Это всё для вас, великий…

Вскоре впрочем Алёша совсем позабыл об этой неудобнейшей рубашке, так как тут пришли иные, полностью его захлестнувшие чувствия.

А потом вдруг многие и многие тысячи тоненьких голосов завизжали нескончаемое, ликующее "Ночь!" — от вопля этого Алёша зажал уши, однако же и так, с зажатыми ушами, вопль проникал в него, и голова нестерпимо звенело, и, казалось, в любое мгновенье готова была разорваться.

— Прекратите… Прекратите!.. П-Р-Е-К-Р-А-Т-И-Т-Е!!!..

Сначала Алёша подумал, что это в его глазах темнеет, но когда юноша увидел, что составляющие толпы вытягивают к этой чёрной дымке свои ручонки, и даже пытаются обнять и поцеловать её, то понял, что — это всё происходит на самом деле. По мере того, как дым приближался, он становился более прозрачным, и наконец, когда нахлынул — Алёша оказался в тёмно-жёлтой дымке, в которой можно было различать некоторые контуры на расстоянии в десять-пятнадцать шагов. Он сразу почувствовал давление этой дымки, почувствовал, что она впивается в поры кожи, жжётся — страстно не желал вдыхать её, однако, в, конце концов всё-таки вынужден был — и, как и ожидал — гадость эта обожгла лёгкие, грудь, да и по всему телу прошлась горячей, вязкой волною. В первое мгновенье и всё тело и особенно голова стали невыносимо тяжёлыми, и он сразу же повалился. Сразу же за тем тяжесть эта ушла и Алёша вскочил на ноги, уже совершенно своего тела не чувствуя; огляделся — на том незначительном пространстве, которое он мог видеть, все карлики так же вскакивали, и, толкаясь, неистово бранясь, в ужасающей давке бежали к стенам; наползая друг на друга, падая, вновь цепляясь за выступы и друг за друга, ползли вверх, к тем самым отверстиям из которых недавно валил дым.

Теперь у входа в каждое из тех отверстий сидели люди — это были мужчины какого-то неопределённого возраста. И, хотя юноша мог видеть лишь трёх из них — у них были совершенно одинаковые, невыразительные лица, и юноша знал, что на всей громадной протяжности галереи у входов сидят такие же одинаковые фигуры, и также ползут к ним, толкаются, падают, калечатся, вопят бессчётные фигурки карликов. Карлик-провожатый вцепился в его ногу, влёк к подъёму, и истово просил:

— Скажите, что я с вами! Ну, пожалуйста!..

Алёша говорил, что карлик идёт с ним, и карлик успокаивался, но ненадолго — тут же начинал требовать вновь, и вновь Алёша вынужден повторять всё тоже самое. Перед ним расступались, пропускали, и вот, по прежнему влекомый провожатым, он принялся взбираться по выступам, и через пару минут, несколько раз соскальзывая и в кровь исцарапав ладони, он всё-таки взобрался и оказался стоящим рядом с человеком (по крайней мере — с человеческими габаритами); между ними было ещё несколько карликов и провожатый хотел крикнуть, чтобы они расступились, но Алёша остановил его, так как хотелось ему услышать — что они с таким пылом говорят этому человеку. И вот какой писк он услышал:

— Плохо! — густым, грубым басом прервал сидящий.

— Быть может, всё-таки? А? — горестно взмолился карлик. — Я ещё расскажу…

— Мо-о-олчать! — рявкнул сидящий, и, не поднимаясь, схватил своей ручищей несчастного, и перекинул его через головы сгрудившихся у входа — он рухнул на пол, и лежал без всякого движенья.

— Следующий!

— Что?!! — глаза у сидящего оставались необычайно мутные, однако ж при этом прямо-таки на лоб полезли, когда он увидел Алёшу, который стоял следующим.

— Скажи, что мы идём в ночь! — пискнул карлик-провожатый.

— Мы идём в ночь. — повторил Алёша и указал на карлика.

— Дела…

На лбу, и даже на лысом затылке сидящего сложились морщины — нестерпимо долго он думал — думал с таким напряжением, что из головы его вырывался скрежет. Морщины его пребывали в беспрерывном движении, а плоть становилась то тёмно-серой то желтела — проступали на нём и ещё какие-то оттенки, однако, что это за оттенки невозможно было разглядеть из-за полнящей воздух, и по прежнему обжигающей лёгкие дымки. И вот наконец человек этот додумался — изрёк глубокомысленную фразу: "- Это удивительное дело…" — и вновь погрузился в глубочайшие свои размышления; у Алёши вновь закружилась голова, он испытывал раздражение, и вот наконец громко вскрикнул:

— Ну, и долго ж нам здесь стоять?!..

— А-а, проходи. Проходи…

Тут сидящий вскочил и оказался на голову выше Алёши — он довольно долго и пристально вглядывался в его лицо, а позади толкались, в нетерпении переругивались между собою, но конечно же не смели поднять голосов к старшим, карлики…

— Да, да… — бормотал вскочивший. — …Раз такое дело, раз не похожий на нас! Ну, проходи, проходи, и без очереди… Н-да, без очереди…

И вот он остался позади, а Алёша, вслед за своим безудержно веселящимся проводником, всё шёл и шёл по какому-то тёмному, постепенно выгибающемуся вверх коридору; коридор этот был тёмным не только из-за недостатка освещения, но и из-за того, что постепенно сгущался прожигающий лёгкие газ. Вновь на какое-то краткое время тело стало невыносимо тяжёлым, тут и стены задвигались — извивались, шарами надувались и мраком лопались покрывающие их выступы, но и это прошло — теперь Алёша чувствовал себя очень легко; и такой вдруг почувствовал азарт, так ему захотелось узнать, что это за таинственная «ночь», к которой все так стремились, что стал требовать у провожатого, чтобы тот немедленно рассказал; восковый лик карлик расплывался в широченной улыбке, он, видно тоже испытывал восторг, и без конца повторял:

— Сейчас вы всё увидите!..

Тут часть стены возле которой они проходили, надулась и с оглушительным треском лопнула, воздух стал чёрным, лёгкие вспыхнули, и… это продолжалось лишь мгновенье, а затем мрак стал рассеиваться, и за образовавшимся проломом открылась погружённая в тёмные тона комната; тёмные вуали трепетали воздухе, с жадностью устремлялись к Алёше и карлику, наполняли их.

— Теперь я вырасту! Теперь я вырасту! — несколько раз вскрикнул карлик, и бросился в комнату.

Алёша устремился за ним, и едва не столкнулся с ним на пороге: карлик напряжённо оглядывался, и бормотал:

— Сейчас должна явиться Она! Сейчас!.. Только не вмешивайтесь, пожалуйста! не вмешивайтесь!..

Алёша вдыхал вуали, чувствовал, что тело его отравлено, что очень дурно то, что он находится в этом месте, но и развернуться и уйти у него не хватало воли — азарт, жажда узнать, что же это за «ночь», не покидали его. Постепенно вуали начали складываться в некие неясные пока образы, и юноша пытался понять, к чему всё это — но всё это было настолько необычно, что никаких мыслей и не было — хотя нет — мысли всё-таки были, но они неслись в лихорадочном, стремительном вихре, словно буря снежная, и совершенно невозможно было за ними уследить… Единственное он осознал совершенно точно: то, что происходило в этой комнатушке происходило и в бессчётном множестве иных комнатушек, со всеми теми карликами, которые благодаря своим «шедеврам» — четверостишиям прорвались…

Меж тем, мрак сгущался, и в конце концов действительно наступила ночь, в которой, однако, всё было отчётливо видно. Алёша счёл за благо отойти к бугристой стенке, вжаться в неё. К этому времени стало видно, что все бывшие там вуали складываются в две фигуры — одна фигура была согбенная, явно слабая, другая — высокая, стройная фигура, в которой Алёша сразу признал девичьи черты. Вдруг — хлопок; и две фигуры со скоростью ураганного ветра разлетелись, заняли исходные позиции в той драме, которую им предстояло разыграть; и девичья фигура оказалась рядом с карликом, и даже отнесла его на несколько шагов назад, к самому порогу. Согбенная фигура, в котором теперь можно было различить старика, оказалось у столика, за которой он вцепился дрожащими пальцами и жалостливо, слёзно стенал. Вот раздался его вскрик: