Глядел он свою Богиню, на последнюю надежду, рыдал:

— Что ж?.. Видишь — всё тебя одной ради… Примешь ли грешника?.. простишь ли? Согреешь? Обласкаешь?.. Спасёшь ли от ада?..

А ей приятно было, что он из-за неё такие муки терпит — в глаза ему усмехается, говорит, а приходи завтра вечером в сад, там и будет тебе ответ дан…

На следующий вечер пришёл — уж и на человек он не был похож — ведь и ночь и день — всё в аду ожидания пылал; уж и не помнил, когда в последний раз ел, когда спал — вошёл в сад, и вдруг слышит смех, голоса громкие, пьяные. Вот вскрикивает его возлюбленная:

— Вот дурак — за душой ни гроша, сам — урод одноглазый, а надеется, что я с ним жить стану! Ха-ха-ха!..

В ответ — мужской голос:

— Ты этому уроду заяви, чтоб убирался ко всем чертям! Да-да! А не послушает — сделаю так, что просидит остаток своих дней в темнице!..

— Так и скажу!..

Свист дрожащей рукой ветку отодвинул, и вот видит — на поляне меж древами благодатными сидит его возлюбленная, а рядом с ней — тот самый полный, пожилой богатей, которого он ещё в чертогах снежной колдуньи видел. (а меж ними — две бутылки дорогого заморского вина, и уж обе опустошённые).

Красавица зоркая была — приметила его, нисколько не смутилась, так как этого и ждала, поднялась, ухмыльнулась холодно:

— А-а, вот и он! Явился! Ну-к выйди… — вышел Свист, а она над его уродством потешаться стала — богатей тоже сидит, ухмыляется, последнее вино себе в чарку подливает.

— Ну что — всё слышал? — усмехнулась красавица. — А теперь — убирайся подобру-поздорову, и чтобы я тебя больше не видела!..

Завыл, зарыдал Свист — ещё на что-то надеялся, ещё думал, что — это всё обман, что не может такая красавица быть такой жестокой, даже и на колени перед ней пал, а она всё ухмыляется, страданием его наслаждается, да повторяет, чтобы убирался. Свист всё молил — представить не мог, как это без всякой надежды дальше жить сможет, но тут богатей, даже поленившись подняться, рукой махнул:

— Убирайся-убирайся, а то солдат кликну!

Тут волком голодным стал Свист, бешеная злоба проснулась — всё понял — на богатея бросился — выхватил у него нож, да и перерезал горло. Красавица ухмыляется:

— Молодец — избавил меня от мужа ненавистного, теперь все деньги его — мои. Давай — убирайся, быть может ещё успеешь…

Но сама договорить не успела — вслед за богатеем жизнь свою никчемную ярости Свиста отдала. Тут же, прямо на глазах стали чахнуть древа солнечные, плоды тускнели, сжимались, на землю падали, да червями расползались; сами стволы гнулись, переламывались — скрипел, стенал гибнущий сад; и сам Свист стоял лицо своё сжимая, да стонал в мучении великом — не знал, как дальше жить. Думал — на клинок броситься, да так ему страшна стала тьма, которую после смерти чувствовал, что так и не решился… А где-то поблизости, за оградой, солдаты были — услышали они крики, стали в сад пробираться, увидели убиенных, и Свиста увидели, бросились на него, но он успел сбежать. Долгой была погоня — он ведь одного из солдатских коней отбил — на нём скакал, а позади, в полнеба полыхало раскалённое, кровавое зарево — то дивный сад не выдержав злобы людской возгорелся, и когда на следующее утро пришли туда люди — нашли лишь пепел холодный, а от красавицы ледяной; в душе же — уродины пострашнее Баба-яги, да от богатея — и не нашли ничего, словно и не было из никогда…

Свист оторвался от погони, и оказался в лесах. Конечно он не мог вернуться к людям: не приняли бы его, в темницу посадили, а то — и головы лишили; а если бы даже и было прощенье — всё равно не вернулся бы — потерял Свист веру в людей, лес тишиной своей много приятней ему был…

Вскоре суждено нам было встретиться: здесь уже начинается иная история, которая вам, братья разбойнички, хорошо известна, ну а вам — обратился Соловей, к Алёше, Оле и Ярославу — вам поведаю, когда придёт тому время. Скажу только, что были мы такими близкими друзьями, что даже считали, что мы — одно и тоже лицо, и говорили Соловей-Разбойник…

Надо ли говорить, что и Алёша и Оля были очень взволнованы этим рассказом! И дело не в том только, что впервые услышали, что вот, оказывается какой-то человек всё-таки дошёл до чертогов Снежной колдуньи. Нет — жалость, режущая жалость — жажда вернуть этого загадочного, несчастного человека, поговорить с ним — вот что в них этот рассказ побудил.

Соловей внимательно на них взглянул, и словно бы прочёл их мысли, вот проговорил:

— Ведь встреча то со Свистом была случайна, да? Ведь далеко не каждый день появляется он на базаре… Могли бы и не узнать его, идти сейчас куда-то или скорее — спать — он погиб бы, а вы бы ничего и не узнали про его печальную историю, о чём то другом сейчас помышляли. Не так ли?..

— Да… — молвил Алёша.

А потом Соловей, взял одной рукой Алешу, другой Олю и повел их к самому большому в этом поселении трехэтажному дому из которого слышался не утихающий возбужденный хор голосов..

Ярослав в это время пригоршнями набирал снег, и счищал последние тёмные пятна крови с шерсти Жара. Пёс же, вначале до предела напряжённый, готовый броситься на каждого, кто подойдёт к его хозяевам, за время рассказа Соловья пристально вглядывался в лик и его, предводителя разбойников, и в лица всех остальных, и возле костра сидящих, и по улицам городка ходящих, и вскоре совсем расслабился — просто понял, что люди они хорошие — быть может, и против закона они, быть может и смертоубийством закончится встреча любого из них с государевыми солдатами — но это всё по страшной необходимости, чтобы жизнь свою уберечь …

— Идём, идём, Жар! — кликнул Алёша, и вот пёс бросился за ним….

Вскочил и побежал также и Ярослав. Вот он слепил довольно-таки увесистый снежок, запустил — хотел попасть в Алёшу, однако ж от возбуждённого своего, не рассчитал, и попал в затылок Соловью.

Предводитель разбойников, с устрашающим (но конечно же притворным) рыком развернулся, чёрной горою бросился на мальчика, а тот не на шутку перепугался, бросился было бежать, и тут под дружный хохот разбойников (жизнь которых была слишком тяжела, чтобы долго горевать по гибели даже такого близкого человека как Свист) — мальчик оказался в воздухе, и вдруг — полетел — увидел стремительно несущуюся на него еловую ветвь, ухватился за неё, и… повис метрах в семи над сугробом. Разбойники хохотали, а Соловей сметал с затылка снег и тоже улыбался.

— Ну и силища у вас! — восторженно воскликнул Ярослав.

Ну а в следующее мгновенье руки мальчика соскользнули с обледенелой после бури ветви, и он полетел вниз, с головою погрузился в сугроб, и тут же вырвался из него уже весь белый, на снеговика похожий.

— Вот таков мой снежок! — улыбнулся Соловей.

И тут уж не только разбойники захохотали, но и Алёша и Оля улыбнулись — Оля впрочем тут же бросилась к Ярославу, и заботливо принялась его отряхать, приговаривая:

— Весь в снегу… бедненький… нельзя же так… Ну теперь надо в тепло поскорее… отогреться…

— Пойдёмте, пойдёмте в тепло! — приглашал их Соловей…

И вот Соловей уже распахнул перед ними дверь в трёхэтажное здание. Они вошли в зал, который занимал добрую половину всего этого строения. Освещали его факелы вставленные в выемки в стенах. За пятью длинными-предлинными столами протекал не то пир, не то ужин. Были и мужчины, и женщины, и дети. Алеша раньше представлял себя разбойников этакими огромными, залепленными грязью полулюдьми-полузверьми. Тут же сидели самые обычные люди: мужики да бабы, разве что у некоторых видны были прикрепленные к поясам кинжалы, да еще у некоторых лица были обезображены шрамами, а так, в основном, люди как люди…

При появлении Соловья разговоры смолкли и пировавшие шумно поднялись и склонили головы навстречу вошедшему, а Соловей склонил голову навстречу им — потом, как распрямился, пророкотал:

— Что ж, почтим память друга нашего, брата моего родимого, Свиста…

В ответ ему зазвучало разом голосов двадцать, а то и тридцать, из гула которых можно было разобрать, что и так уже поминают. Тогда Соловей кивнул, и, поманив за собою ребят, прошел во главу третьего стола и уселся там в кресло с высокой спинкой и витиеватыми ручками — пояснил происхождение этого своего "трона":