За минувший год удалось сделать очень много. Мехводы (за исключением приписных, прибывших в конце сентября) были обучены движению в колонне, движению совместно с пехотой, движению зигзагами с использованием складок местности, коротким остановкам для стрельбы, текущему ремонту и техобслуживанию танков. При этом средний наезд составил более двадцати часов (даже с учетом приписных, которые за два месяца успели наездить лишь по четыре часа). Командиры танков стреляли на «хорошо» и «отлично» (в том числе пополнение, прошедшее краткосрочные курсы младшего комсостава). Подразделения и штабы были сколочены. И, в общем и целом, готовы к выполнению поставленной задачи.

Тридцать четвертая бригада должна была поддержать огнем, броней и гусеницами наступление семьдесят пятой стрелковой дивизии в направлении Суоярви - Лоймола - Маткаселькя и далее на Сортавала, а затем, двигаясь вдоль железной дороги Сортавала - Виипури, окружить финнов, засевших на Карельском перешейке.

Однако окружить финнов пока не удалось. А даже наоборот…

«В районе гибели колонны автобатальона и следовавшей за ним медсанроты установлено следующее: деревья в большинстве своем носят следы двусторонней перестрелки, что свидетельствует о вооруженном сопротивлении колонны. При осмотре установлено, что, несмотря на наличие смертельных ранений, значительная часть погибших носит следы пристреливания в голову и добивания прикладами. На теле младшего политрука Цейтлина во многих местах вырезаны пятиконечные звезды. Военфельдшер Смирнова была обнажена, и между ног у полового органа вставлена наша ручная граната. У большинства командного состава срезаны петлицы и нарукавные знаки. Орден «Знак Почета», имевшийся у командира батальона капитана Петренко, вырван с материей».

Начальник особого отдела тридцать четвертой легкотанковой бригады лейтенант госбезопасности Доронин подписал донесение, аккуратно свернул листок и положил в командирскую сумку. Хотя бойцы все еще продолжали подтаскивать и укладывать трупы. Которых набралось уже более двух сотен. Командир разведроты Шевченко стоял рядом и нервно курил. Час назад, после долгого марша и короткого боя его разведчики отогнали отряд шюцкоровцев, подоспев на выручку атакованной колонне. Но так и не успев. Ее выручить.

Шевченко смотрел на скрюченные, окровавленные тела с разбитыми головами, пулевыми и колото-резаными ранами. С трудом сдерживая бешеную ярость, кипевшую в груди. Слишком многих из них он знал лично. Помнил по именам. Или в лицо. Когда у них еще были лица. Помнил веселых и озорных медсестричек. И их такую же молодую и красивую, но строгую начальницу. В которую был даже чуть-чуть влюблен. И которая лежит сейчас перед ним. В снегу. На обочине. Прикрытая куском брезента. Поруганная и убитая. Финскими изуверами.

Они дорого заплатят за это, пообещал себе комроты. И сжал кулаки до хруста. Они! За это! Дорого! Заплатят! Оч-чень дорого! И оч-чень скоро!..

Такого поворота событий (широкого использования белофиннами бандитской тактики) ни комбриг Кондратьев, ни его штаб, не ожидали. И на какое-то время потеряли управление. Но довольно быстро пришли в себя. И приняли решительные меры по уничтожению бандгрупп противника, просочившихся в наш тыл. Бросив на выполнение этой задачи мотострелковый батальон (вдоль шоссе и железной дороги) и разведбат (на лыжах через лес).

Командир первого корпуса комдив Голубев сначала недооценил возникшую опасность. А потом принялся всячески ее преувеличивать, пытаясь тем самым смягчить собственную вину за большие потери и задержку (фактически, срыв!) наступления.

К чести командующего Восьмой армией Еременко, он довольно быстро разобрался в ситуации, сложившейся на Сортавальском направлении. В смысле, разобрался, что комкор этой ситуацией не управляет. Да и как он мог ей управлять, находясь в Видлице? Более чем в ста двадцати километрах от места событий!

Еременко приказал приготовить связной Р-5 и вылетел в штаб корпуса. Жалея, что не сделал этого раньше. И взял с собой начальника особого отдела армии. Чувствуя, что он понадобится. И не ошибся.

Комдив Голубев к собственной персоне относился с большим пиететом. В царской армии он был всего лишь поручиком. То бишь, «Вашим благородием». Зато, перейдя в стан победившего пролетариата, сумел дослужиться до персонального воинского звания «комдив» (по старому - генерал-лейтенант!). И хотя все титулы были давно отменены, сам себя (про себя, само собой!) он титуловал (в шутку, конечно!) не иначе как «Ваше превосходительство». Как оно и положено согласно табели о рангах. Для третьего классного чина (а выше было только «Ваше высокопревосходительство»!).

Впрочем, с таким образованием (Военная академия имени Фрунзе и Академия Генштаба) и послужным списком (член РКП(б) с девятнадцатого, в Гражданскую - комполка, затем - начальник Московской объединенной военной школы имени ВЦИК СССР, командир дивизии, завотделом Управления боевой подготовки РККА) он вполне мог добраться не только до второго класса, то бишь, стать командармом, но и (чем черт не шутит!) до первого. И стать Маршалом! Всего Советского Союза! Так что нынешнее свое назначение воспринимал лишь как очередную ступеньку на пути к этим сияющим высотам. Которые никоим образом не связывал с риском оказаться на передовой! Более того, полагал (и не раз в этом убеждался на примере старших товарищей), что «генеральская» должность означает не только лампасы и дорогое сукно на шинель. Но и все остальное (продукты из спецраспределителя, персональный автомобиль и особняк!). Поэтому и здесь, в действующей армии, устроился, как положено. По чину.

«Командный пункт» Голубева произвел на Еременко неизгладимое впечатление! За два месяца новый командир корпуса (точнее, инженерный батальон по его приказу) сумел соорудить настоящий укрепленный узел площадью в два гектара, обнесенный тремя рядами колючей проволоки и прикрытый несколькими ДЗОТами и зенитной батареей. Посредине этой полевой крепости стоял рубленый пятистенок, украшенный русской резьбой. И отдельный барак для ординарцев, кухни, охраны и прочей обслуги. Кроме того, на территории «КП» находились скотный двор и птичник, в которых содержались коровы (для свежего молока и масла), овцы (для шашлыков), свиньи (для колбас и окороков) и куры. А также небольшой коптильный заводик.

И это в то время, когда (согласно донесению начальника особого отдела) соединения и части корпуса (за исключением штакора и службы тыла, ясное дело!) испытывали серьезную нехватку во всех видах довольствия. А особенно - вещевого (зимнее обмундирование) и продовольственного! Накопленные запасы на складах не соответствовали потребности, а подвоз был крайне недостаточен из-за безобразного состояния дорог и отсутствия необходимого количества транспорта.

Еременко до революции тоже служил в царской армии. Как и Голубев. Но, в отличие от «ихнего благородия», был рядовым. И эту «белую кость» (в смысле, сволочь золотопогонную) ненавидел искренне и люто. И рубил безпощадно. В Первой Конной. Вместе с товарищем Сталиным, Ворошиловым, Буденным и Тимошенко! И военспецам тоже никогда не верил. Потому что, сколько волка ни корми, он все равно по-волчьи выть будет. Пока не издохнет! Не случайно все эти «спецы» (командарм Шапошников - исключение, которое лишь подтверждает правило) оказались врагами народа!

О прибытии командующего Голубеву доложили, как только приземлился самолет. Но было уже поздно.

Во время доклада командир корпуса все время путался и перескакивал с одного на другое, то и дело сбиваясь на скороговорку. У него заметно тряслись руки. И градом катился пот. То ли оттого, что в избе было жарко натоплено. То ли оттого, что весу в нем было девять с лишним пудов (при среднем-то росте!). А может, от страха.

Широкое, квадратное лицо Еременко потемнело. На скулах играли желваки. И без того маленькие, колючие глаза сузились, превратившись в щелки. Было видно, что он едва сдерживается…

Но хватило его ненадолго. Не дождавшись окончания доклада, он подскочил к Голубеву и ударил его кулаком по лицу. С размаху. И еще! И еще раз! И снова!