Успешные действия конно-механизированных групп Забайкальского фронта в Китае полностью подтвердили его правоту и прозорливость.

Советская кавалерия без потерь преодолела огромные безводные пространства, полностью сохранив свою боеспособность. Выдвинутые далеко вперед разъезды обеспечили захват колодцев, а необходимый запас фуража и провианта конники везли с собой. И люди, и кони, вышли на зеленые равнины центрального Китая слегка похудевшими, но здоровыми и боеготовыми.

В то же время, танковые и мотомеханизированные части в ходе броска на юг испытывали огромные трудности со снабжением горюче-смазочными материалами. Что привело к приостановке наступления. И огромным затратам бензина и моторесурса на доставку ГСМ по воздуху. Не говоря уже о том, что тяжелобомбардировочная авиация на целые сутки была отвлечена от выполнения основной задачи - бомбардировки укрепрайонов противника. Что могло привести (и привело) к увеличению потерь атакующих эти укрепрайоны войск. Не менее серьезной проблемой оказался выход матчасти из строя по техническим причинам (мелкого и среднего ремонта потребовало до трети танков, бронемашин и автомобилей)…

Так что, списывать кавалерию со счетов было еще рано.

Более того, в планах советского командования по разгрому белофиннов в Северной Карелии ей была отведена особая роль. Озерно-лесисто-болотистый, непроходимый характер театра военных действий и недоразвитая дорожная сеть серьезно осложняли использование танковых и мотомехчастей. В отличие от кавалерии.

Зима в этом году задержалась не только на Карельском перешейке. Снежный покров был небольшим и здесь, и севернее. Ночью подмораживало, но днем столбик термометра не опускался ниже одного-двух градусов мороза.

При отсутствии противодействия седьмая Самарская была бы в Оулу уже ко Дню Сталинской конституции. Даже не взмылив коней. Такие марши (в том числе зимой) красной коннице были не в новинку. Однако, учитывая тот факт, что предстояли не маневры, а война, Генштаб увеличил сроки вдвое. Хотя сильного сопротивления не ожидал. Поскольку оказывать его было некому. Во всяком случае, в начале операции. Финские части были разбросаны на огромной территории. И для их сосредоточения на направлении главного удара требовалось время. Которого у финнов не было.

Тридцатого ноября после коротенькой артподготовки, проведенной для поднятия боевого духа личного состава, третий кавкорпус перешел государственную границу и устремился вперед. Полковыми колоннами. Выдвинув во все стороны конные разъезды.

Константин Рокоссовский был старым солдатом. И как любой старый солдат предпочитал воевать летом. Может быть, именно потому, что навоевался зимой досыта. И не где-нибудь на Украине, в Бессарабии или в Галиции, где зима и на зиму-то непохожа, одна слякоть да хлябь. А в самых, что ни на есть, суровых краях.

Зимой восемнадцатого-девятнадцатого его полураздетый и полуразутый эскадрон, увязая в снегу по лошадиную холку, отступал под ударами колчаковцев от Кунгура до самой Вятки. А зимой девятнадцатого-двадцатого гнал их обратно. До самого Иркутска. В такие трескучие морозы, что даже предыдущая зима показалась теплой! Хотя на этот раз его эскадрон был одет в полушубки.

С боями они прошли три тысячи верст! Сначала по степям, а потом по тайге и горным перевалам. Крепко пришлось шашкой помахать! Не одного белобандита собственной рукой зарубил лихой комэска, а потом командир кавдивизиона, а потом комполка, а потом комбриг Константин Рокоссовский! Не раз под ним убивали боевого коня. А под станицей Караульной он и сам был ранен. Получив пулю от колчаковского генерала. Прежде чем развалил его от плеча до пояса сабельным ударом.

Отлежался в госпитале и снова в бой. И опять ранение. И опять тяжелое. В Германскую младший унтер-офицер драгунского полка Рокоссовский тоже был два раза ранен. За Веру, Царя и Отечество. Но легко. А за рабочее дело едва Богу душу не отдал. Впрочем, так оно, наверное, и должно быть. В смысле, за рабочее дело не жалко. Однако молодой организм (а было краскому Косте Рокоссовскому тогда всего двадцать четыре года!) Богу душу отдавать не захотел. Наверное, потому что за рабочее дело надо было еще воевать и воевать! Он и воевал.

И воевал неплохо. Был награжден тремя орденами Красного Знамени. Первым - за разгром адмирала Колчака, вторым - за разгром барона Унгерна фон Штернберга, третьим - за разгром белокитайцев на КВЖД. А трижды краснознаменцев, между прочим, тогда на всю страну было только шестьдесят человек.

В тридцать шестом году, будучи уже командиром кавдивизии, он получил орден Ленина. За успехи в боевой, политической и технической подготовке. И был назначен командиром кавалерийского корпуса.

Нет, не третьего имени Белорусской ССР, которым командует сейчас. А пятого. Которым прокомандовал около года. До июля тридцать седьмого…

В первый день лета этого приснопамятного года в Москве состоялось расширенное заседание Военного совета при наркоме обороны. Нарком и доложил совету «О раскрытом органами НКВД контрреволюционном заговоре в РККА». Повергнув всех присутствующих в шок… И началось! В прениях по докладу выступило сорок человек! Которые клеймили контрреволюционеров и торжественно клялись в верности партии. Правда, три четверти ораторов сами оказались контрреволюционерами и вскоре были арестованы. Остальных взяли позже.

Комдив Рокоссовский на трибуну не лез и кулаком себя в грудь не бил. И даже потом, когда появился совместный приказ Ворошилова и Ежова с длиннющим наименованием «Об освобождении от ответственности военнослужащих, участников контрреволюционных и вредительских фашистских организаций, раскаявшихся в своих преступлениях, добровольно явившихся и без утайки рассказавших обо всем совершенном и о своих сообщниках», являться, рассказывать и каяться не побежал.

Поэтому уже через неделю был исключен из рядов ВКП(б) «за потерю бдительности». Месяц спустя его отстранили от должности и уволили из РККА «по служебному несоответствию». А еще через месяц арестовали по обвинению в «связях с японской и польской разведками». С японской, потому что долго служил в Забайкалье. А с польской, потому что был поляком.

В камере Внутренней тюрьмы Управления НКВД по Ленинградской области бывший Герой Гражданской войны, бывший четырежды орденоносец, бывший командир корпуса, бывший комдив Рокоссовский провел без малого два года. Под следствием.

Двадцать пять лет назад чернорабочий чулочной фабрики Костя Рокоссовский был арестован царскими жандармами за участие в маевке. И два месяца просидел в Варшавской тюрьме. О которой вспоминал теперь, как о курорте. Потому что там, хотя и кормили баландой, зато от пуза. И книжки давали читать. И на прогулку выводили.

И не били.

В отличие от своих родных, рабоче-крестьянских чекистов. Которые выбили ему передние зубы и сломали три ребра, требуя признаться в измене Родине. Которые три раза выводили его на расстрел. И щелкали револьверным курком возле затылка.

Сказать, что ему было не страшно, значит соврать. Не боятся смерти только клинические идиоты. И все же он не подписал ни одного протокола. Не назвал ни одной фамилии. И вообще, не признал ничего из того, что ему инкриминировали.

Во всех аттестациях начальники отмечали его мягкость и тактичность. Впрочем, твердую волю, энергичность и решительность отмечали тоже. Наверное, благодаря именно такому, весьма необычному сочетанию качеств, он и уцелел. Зная о мягкости характера подследственного, следователи пытались добиться от него признания и согнуть с помощью побоев и психологического давления. А, наткнувшись на его несгибаемую волю, пытались сломать. Опять же с помощью побоев и давления. И с тем же результатом. В смысле, совершенно безрезультатно.

Поэтому следствие и затянулось почти на два года. И к тому времени, когда дело Рокоссовского было, наконец, передано в суд, те, кто начинал с ним «работать» в тридцать седьмом, сами успели попасть под следствие. И были уже давно расстреляны. Включая бывшего начальника УНКВД по Ленинградской области комиссара госбезопасности первого ранга Заковского. Который не только подписывал ордера на арест, приговоры троек и предписания на расстрел осужденных. А еще и в допросах участвовал. Собственноручно, так сказать. А сам, оказался матерым врагом. В чем сразу же и сознался, как только к нему его любимые методы допроса применили…