23. Ксанаду[60]

Кажется, после падения Кливленда я оказал сопротивление при аресте и ко мне применили жесткие меры. Я уже этого не помню. Как не помню и всего остального, что было до наполненного солнцем мгновения, когда я проснулся на простынях, жестких, как белые магазинные пакеты, и с именным браслетом на запястье. То, что я сначала счел жутким похмельем, оказалось последствием двух мощных ударов резиновой дубинкой по голове. Я даже видел свою боль: паутинку из ярких образов, остающихся на сетчатке, когда источник их уже исчез. Я попытался сесть и услышал вздох глубокого облегчения. С трудом повернув голову, я увидел рядом с кроватью дядюшку Ленни на белом стуле, слишком большом для него. Я вздрогнул.

— Вот наш мальчик, — сказал он, подрыгав ножками, не достававшими до пола. — Хи-хи! Доброе утро! Ну? Как голова? Уже лучше, да?

Я отвернулся, слишком поспешно, так что звездчато-черная волна вздыбилась перед глазами, и сказал:

— Ох!

— Нравится палата, а? Неплохо? Отдельная. Очень дорогая. Я перевел тебя сразу, как узнал. — Он сделал паузу, ожидая изъявлений благодарности. — Ты не беспокойся, Арт. Отец уже выехал. Скорее всего, он сейчас в аэропорту. Так что ни о чем не волнуйся. С полицией у тебя никаких проблем не будет. У тебя есть друзья, Арт. — И, пробормотав это, он наклонился вперед, чтобы коснуться моего плеча двумя загорелыми пальцами. — У тебя есть дядюшка Ленни и тетушка Элейн, она внизу. Она тоже приехала, чтобы тебя утешить.

Тогда я почувствовал другую боль, глубже и острее, чем чувство тяжелой утраты, которое похмелье иногда вскрывает в душе.

— Что случилось? — прошептал я. Голос мой звучал надтреснуто, хрипло и низко. В окно я видел каскад крыш на дальнем крутом берегу Мононгахилы, красно-зеленый тартан[61] Окленда. Значит, я находился в Пресвитерианском госпитале.

— Тебя ударил полицейский, этот вшивый поляк. О нем мы тоже позаботимся.

— Здорово, — сказал я. — Позаботьтесь обо всем.

У меня были Друзья. У меня были Друзья, которые прикармливали полицейское начальство, которые убивали и делали все то, что я привык считать опасными, не самыми удачными и не самыми интересными сюжетами телевизионных программ, какие я никогда не смотрел. А сейчас мой отец и Друзья съезжались, чтобы выслушать мои благодарности за все их заботы, за то, что они избавили меня от страшных неприятностей.

Я повертел головой, высматривая возле подушки кнопку вызова медсестры, и вспомнил, что Аннет, соседка Флокс, работает как раз в Пресвитерианском госпитале. Я чувствовал себя загнанным в угол, хотя не понимал почему; я больше не понимал, кто мой друг, а кто враг и как между собой связаны люди, которых я знал, кто на моей стороне и почему; в каком-то смысле это было равносильно тому, как если б я забыл, кто я такой. Сначала я сидел и смотрел на кнопку, не в силах заставить себя на нее нажать; мне было страшно, я был потерян и беспомощен и, чтобы защитить себя, машинально извлек из памяти единственное магическое имя, которое знал. «Что бы сделал Кливленд в этой ситуации?» — подумал я.

Он бы пошел на крайности.

— Дядюшка Ленни, зачем отец приказал убить Кливленда? — спросил я.

— Эй! Арт! Что ты такое говоришь? Тебя сильно стукнули по голове, родной. Твой отец не имел никакого отношения к этому. Твой друг, бедняга, был начинающим, вот и намудрил. Он сам нажил себе неприятности. — И он стал нервно теребить свое ухо.

— Дядюшка Ленни, я лежу в больнице с разбитой головой. Мне больно. Дядюшка Ленни, прошу тебя, не надо мне лгать. — Я достаточно хорошо его знал, он не мог остаться равнодушным к просьбе страждущего. Тетушка Элейн, беспрестанно жаловавшаяся на мигрени, камни в желчном пузыре, ревматизм, менструальные и мышечные боли, за многие годы превратила мужа в ходячее смягчающее обстоятельство; все его аппетиты, к богатству, власти, известности, давно были утолены и принесли достойные плоды. Единственное желание, оставшееся ему — обреченному на разочарование в своей Флориде, — заключалось в том, чтобы всем жилось лучше.

— Кто вызвал полицию, когда он пошел на дело? — спросил я и застонал.

— О господи! Кто же знает? Наверное, тот, кого он ограбил. — Мочка уха продолжала занимать все его внимание, но я видел, что он взволнован.

Я издал еще один стон, а потом, к своему удивлению, несколько секунд не мог остановиться.

— Боже, Арт, может, мне позвать медсестру?

— Не надо. Просто скажи мне правду. Кливленд утверждал, что отец его подставил. Это правда?

— Слушай, Арт, твой отец будет здесь с минуты на минуту. Ему и задашь все свои вопросы. Я позову сестру, она принесет тебе таблетку. — Он с трудом слез со стула, потом посмотрел на меня, и его лицо исказилось, как будто он представлял боль, которую я испытывал. Он беспомощно держал руки перед собой вверх ладонями. — Арт, он просто заботится о тебе. Ему не понравилось, что ты стал якшаться с нехорошими людьми. Он, наверное, рассердился. Да, злой был ужасно. Боже мой, ты бы слышал, как он орал по телефону. Мне пришлось держать трубку подальше от уха, чтобы не оглохнуть. Слушай, ну ты же знаешь, как он трясется над тобой, с тех пор как…

Я сел, вся боль исчезла без следа. Я потянулся и схватил его за мягкий рукав свитера. Как это сделал бы Кливленд.

— С тех пор как что, Ленни? Они убили мою мать вместо него? — На мгновение мне показалось, что эта мысль объясняет все. Потом уверенность пропала.

Ленни пятился к двери, грустный и встревоженный, загорелый и старый.

— Пойду позову твою тетушку Элейн, — медленно проговорил он, будто я размахивал перед его носом заряженным пистолетом. — Хорошо? А ты подожди здесь. А я сейчас уйду.

— Что случилось с моей матерью, Ленни?

«А что случилось с отцом? А со мной?»

Он вышел. Головная боль отступила перед бурчанием желудка. Я нажал кнопку, невольно подумав, не Аннет ли явится на вызов. Но пришла пожилая женщина, свежая и радостная. К волосам ее была приколота шапочка, напоминавшая формой чучело голубя.

— Меня сейчас стошнит, — пожаловался я.

Так и произошло, хотя у меня в животе оказалось совсем немного содержимого. Потом я откинулся на хрустящие простыни.

— Я не смогу сегодня больше ни с кем встречаться, — сказал я, принимая стакан подслащенной воды. — Мне что-то совсем нехорошо.

Моя отважная защитница (которую я с большим опозданием благодарю — целую вас в обе морщинистые щеки, Элеонор Колетти, дипломированная медсестра) отражала мощные волны отцовской заботы, не пропустив даже букет гладиолусов, пока не кончилось время посещений. Хотя каждый раз, когда я слышал в коридоре высокий, сокрушающийся голос, меня страшно тянуло отдаться на его милость. Я уже говорил, что склонен был принимать извинения, питавшие мою тоску по прошлому. Днем прошла гроза, грохоча и поливая мои окна. Я слышал, как отец просил, скандалил и вздыхал. Я наблюдал за тем, как неколебима моя закрытая дверь, и отчаянно желал, чтобы все вернулось на свои прежние места. Именно это обещание содержится в ложных клятвах и просьбах о прощении. Я понимал, что если отец продержится еще немного, то извиняться придется мне. А этого Кливленд никогда бы не сделал. Именно так я для себя постановил. В семь часов пришла сестра Колетти, мрачно поджавшая губы, чтобы сказать мне, что отец удалился, забрав с собой букет. И она сдула со лба седой локон.

Эта моя прихоть, думать, как думал бы на моем месте мой мертвый друг, в итоге привела меня к крохотному шкафу, в котором висела моя одежда. Моя боевая амуниция. Я медленно оделся, вслушиваясь в легкое позвякивание застежек, чувствуя себя слабым и печальным в моей траурной униформе, нашел свои часы, бумажник и ключи, крадучись выбрался из палаты и направился к лифту. Таким неформальным способом я выписался из госпиталя, что было не так уж трудно в половине восьмого утра, и сел на автобус до Беличьего Холма.