В порыве злости он устремился к берегу и, не всплывая, схватил Анну за худые коленки. Одним рывком он поднял ее из воды. Сначала Анна смеялась и даже говорила: «Еще!», но затем разглядела выражение его глаз и запаниковала. В следующую секунду она оказалась под водой, его рука сильно давила на ее голову. И прежде случалось, что он окунал ее в воду с головой, и это всегда ее пугало, но на сей раз все было взаправду, и она подумала, что сейчас умрет. Когда он наконец убрал свою убийственно сильную руку с ее головы, она поднялась из воды в ярости, ужасе, кричала и плакала. Обозвала его «ублюдком», зачерпнула двумя ладошками ил со дна и бросила в него. Грязь растеклась по его груди серыми струйками. «Дерьмо», — буркнул он, и тоже набрал полные пригоршни ила с песком, и бросил прямо в ее разгневанное лицо. Крохотный камешек попал в глаз, ослепив ее. Девочка с визгом упала в воду и принялась изо всех сил тереть лицо, в то время как Кливленд кричал: «Дура! Дура! Дура!» Он стоял по колено в воде и целых три секунды думал о том, как ужасно он предал родную сестру и как сильно ее ненавидит за то, что оказалась рядом и приняла на себя его ярость.

К счастью — а повезло мне больше, чем я того заслуживал, — сон слетел с меня, уснувшего на кровати Анны, в половине седьмого. Я тихо прокрался вниз, ощутив набиравшее силу похмелье, и устроился на желтом диване. В половине одиннадцатого Кливленд приложил к моей щеке банку с ледяной пепси-колой, и я проснулся вторично за этот день. Пока мы, пошатываясь, мучимые жуткой жаждой, брели по Окленду, я стал задавать ему невинные вопросы о сестре, в кровати которой провел ночь. Тогда он и рассказал мне эту историю, правда, в его устах она звучала немного иначе. Позже Артур изложил мне ее в деталях. Поскольку экстренная операция полностью вернула Анне зрение, Кливленд мог теперь сосредоточиться на том, каково это — быть одиноким пятнадцатилетним подростком, что он и сделал, сочинив со свойственным ему блеском уморительную историю. И я смеялся вместе с ним, превозмогая головную боль.

Тем вечером я пригласил Флокс на ужин в ресторан под названием «Чувство локтя». Мне все еще было нехорошо, и я ел только листья шпината, наблюдая за тем, как она расправляется с миской густой похлебки, блюдом пельменей тортеллини и порцией мороженого.

— Нас не будет всего несколько дней, — сказал я. — Разлука только разжигает сердце, как говорит мой отец.

— Но почему мне нельзя поехать с вами? — спросила Флокс. — Потому, что меня ненавидит Артур? Да?

— Нет. Потому что тебя ненавижу я. — Это была не самая удачная шутка. — Брось, Флокс. Все к тебе нормально относятся.

— Ты меня любишь?

— Шутишь? — ответил я. — Слушай, там будем только мы: я, Артур и Кливленд. Грязные шутки, игры в покер, болтовня о спорте, пьяные сантименты — сама понимаешь, всякие такие мальчиковые забавы.

Она нахмурилась. Я понимал, что веду себя слишком легкомысленно, но, увы, я отвратительно себя чувствовал, и, что еще важнее, мне хотелось отстраниться от нее на время. Пора было сделать паузу в отношениях. Последние пару дней я слышал, как в мое беззащитное лето тихо пробирается крадущийся страх. Я ловил скрип рассохшейся древесины и чувствовал, что должен затаиться, задержать дыхание и прислушиваться к тому, что может нагрянуть после очередного предательского стона половиц.

На следующее утро, перед рассветом, я уже ерзал на заднем сиденье арнинговской «барракуды», вытирая с губ кусочки глазури от пончика и силясь проснуться под воздействием стаканчика слабого кофе. Кливленд и Артур подпевали старой записи Джона и Йоко и указывали мне в окно на ресторанчики в виде ветряных мельниц, агентства автодилеров, увенчанные гигантскими пластиковыми фигурами медведей и толстяков, оружейные магазины и христианские рекламные щиты — излюбленные вехи, отмечающие путь во Фридонию. Я затянул песню «Здравствуй, свободная Фридония» из фильма братьев Маркс.[34] Я никуда не ездил на машине с тех пор, как перед поступлением в университет переехал из Вашингтона в Питтсбург со всем своим скарбом. Это было четыре года назад, и я уже успел позабыть, как мне нравилось валяться на заднем сиденье, высунув голову в одно окно, а ноги — в другое, и наблюдать за мельканием телефонных столбов, прислушиваться к музыке, шуму двигателя и свисту ветра, обдувающего машину.

Дважды прослушав кассету Джона Леннона, я уснул. Кливленд поставил что-то другое, но я помню только рокот мотора «барракуды» и голос Пэтси Клайн по радио. Было восемь утра, и я, чувствуя себя счастливым, разглядывал затылки своих друзей. Мы заехали в кафе для автомобилистов за кофе, и мне захотелось поговорить. Я спросил Артура и Кливленда, как давно они дружат.

— Девять лет. Мы познакомились на первом году обучения в Центральной католической школе, — ответил Кливленд. — Оказалось, что мы два сапога пара.

— Это он в том смысле, что все остальные нас ненавидели, — добавил Артур.

— Говори только о себе, — сказал Кливленд. — Я просто обратил внимание на то, что мы не были похожи на других мальчиков в этой идеальной школе.

— Мне всегда казалось, что Центральная католическая похожа на владения Санта-Клауса, — вставил я.

— Ну так мы не походили на остальных эльфов, — усмехнулся Артур.

— Да, Артур в то время, кажется, уже смутно подозревал, что извращенные и грешные сексуальные вожделения в скором времени сделают его самым некатоличным из всех некатоликов…

— А Кливленд уже тогда выпивал по шесть банок пива в день и курил, причем не всегда табак. Еще он читал все книги с грифом «Запрещено цензурой». А еще Кливленд, — Артур повернулся, чтобы бросить грустный взгляд на друга, но не сменил своего саркастического тона, — в те дни писал.

— Ага. Слушай, а не рановато ли для дискуссий? Может, подождем, пока я выпью достаточно, чтобы не обращать на вас внимания и уснуть на полуслове? Кстати… — Не сбрасывая скорости, он свернул с шоссе. Мы остановились на пустующей парковке продовольственного магазина. Кливленд вышел из машины и направился к багажнику.

— Что у нас в багажнике? — спросил я Артура, который зевнул и повернулся ко мне розовой небритой щекой.

— Забвение, — просветил он. — У нас в багажнике забвение.

Кливленд вернулся с упаковкой пива. К тому времени, как мы достигли дома у озера, он почти прикончил вторую зеленую алюминиевую банку «Роллинг рок», и, хотя его водительские навыки не пострадали от выпитого, я был рад, что мы уже на месте. Дорога стала уже и завиляла, лес тут рос гуще, слева сквозь редкие просветы между соснами и платанами лентами проглядывало серебряное озеро и полосатые навесы далеких домов. Вскоре мы выехали на гравийную дорогу, оставив позади себя скопление проржавевших почтовых ящиков, похожих на обветшалые дома, из тех, что сдают в наем; красные металлические флажки на них торчали вкривь и вкось.[35] Мы завернули на подъездную дорожку, шурша шинами по гравию. Кливленд завел машину на парковку и вышел.

— Пойду пройдусь, — бросил он. Взял банку пива, хлопнул дверцей и ушел.

Мы с Артуром какое-то время молча сидели в машине, глядя, как он шаркающей походкой движется к пустому дому, решительный, но настороженный. Двигатель работал на холостых оборотах. Прошло три или четыре минуты. Артур пристроил ноги на «торпеду».

— Ну? — поинтересовался я.

— Он всегда так делает, — растолковал Артур. — Ничего, вернется.

— Ты хочешь сказать, что мы должны сидеть тут и ждать?

— Ты умеешь водить машину?

— А ты, что, нет? — Я перелез на водительское сиденье и уселся за руль, который был теплым в двух местах, будто хранил тепло рук Кливленда. — Ну ты и ископаемое, — добавил я.

— Я никогда не знал недостатка в желающих меня подвезти, — обронил Артур, пожимая плечами. — Таких, как ты.