— Кливленд!

— Тихо! Потому что я тоже могу кому-нибудь проболтаться о тебе. — Хрустнув суставом, он отпустил мое плечо, и я упал навзничь на ступени.

— Ради всего святого, Кливленд, — прошептал я.

Он смахнул волосы с глаз. Казалось, его что-то смущало.

— Ну и ладно. Спасибо за сэндвич с сыром. Спокойной ночи.

Я смотрел, как он удаляется, мелькая в пятнах фонарного света, и с каждым разом как будто съеживается: большущий, большой, поменьше — и ничего. Потом я вернулся домой, включил верхний свет и лампу над крыльцом. Я стоял посереди гостиной, раздраженно засунув руки в карманы. В левом моя рука нащупала обрывок бумаги. Я развернул его — это была салфетка для коктейля, которую Кливленд оставил в баре; она прилипла к влажному боку моего пивного бокала в день нашей первой встречи с Карлом Пуники. Я рассматривал два слова, написанные на клочке: «Надо подумать» — и внезапно вспомнил о письме Флокс. Сердце ухнуло вниз. Снаружи у ступеней не было ничего, кроме туч ночных мотыльков, которые слетелись, чтобы расшибить свои головы о лампочку. Наверное, Кливленд схватил письмо в темноте, когда нагнулся за книгой. Завтра утром я ему позвоню и все улажу. Я снова вернулся в дом и долго кружил по комнате. Потом читал старые газеты, потом снова кружил. В конце концов я вновь полез в карман и вытащил монету. Орел — Флокс, решка — Артур. Выпал орел. Я позвонил Артуру.

Мы спали вместе. Утром Артур вставал и собирался на работу, копаясь в сваленной кучей нашей с ним одежде. Засовывал голову под кран над раковиной и хлопал на прощанье дверью. После его ухода я растрачивал роскошь свободного часа на купание в ванне, попиравшей пол когтистыми лапами ножек, и прочие странности. Нам жилось хорошо. Артур готовил изумительные ужины, в холодильнике всегда были блюда из макарон в цветах итальянского флага, несколько бутылок изысканного вина, каперсы, киви, рыба с гавайскими названиями, о которой я раньше и не слышал, и спаржа. Ее Артур любил больше всего остального и хранил в больших, стянутых резинкой пучках, которые неизменно называл «педиками». Грязную одежду мы отправляли в прачечную, и нам возвращали ее как подарок, завернутой в голубую бумагу. А еще мы при первой же возможности отправлялись в постель. Я не считал себя геем. Я вообще редко размышлял о своей сути. Но весь день, с первого светлого мгновения, когда я утром открывал глаза, и до последней, темной секунды, еще отмеченной ощущением теплого дыхания Артура у моего плеча, я был взвинчен, полон энергии и очень напуган. Город опять был новым и по-новому опасным. Я шнырял по улицам, избегая смотреть на встречных, как шпион, продавшийся вожделению и счастью и вынужденный хранить свой секрет, постоянно готовый сорваться с языка.

Состоятельная молодая пара, которая должна была вернуться в последний день июля, наняла чернокожую женщину, чтобы та убирала в их доме. Женщину звали Велва. В одно прекрасное утро — единственное утро среды, которое я провел в Доме Предсказательницы Погоды, — в восемь часов, она вошла в спальню и взвизгнула. После пары секунд увлеченного наблюдения Велва выбежала из комнаты, крича, что просит прощения. Мы с Артуром отпрянули друг от друга, расслабились и засмеялись. Потом закурили и принялись обсуждать стратегию.

— Может, мне стоит спуститься вниз, — высказал он предположение.

— Только штаны надень.

— Что она будет делать? — размышлял он. — Я недостаточно ее знаю, чтобы предсказать последствия. Чернокожие всегда оставались для меня загадкой.

— Возьми трубку.

— Зачем?

— Вдруг она звонит в полицию.

— Или в «скорую».

Я тут же представил, как мои толстые друзья из «Бордуок», прикатившие на сантранспорте, начинают подсоединять электроды к апоплексической туше взбешенной уборщицы, которую хватил паралич посреди гостиной. Артур поднял трубку, послушал и положил ее обратно на рычаги.

— Длинный гудок, — сказал он. — И потом, я не пойду вниз. Лучше ты сходи. Дай ей пять долларов или что-нибудь в этом роде. — Он толкнул меня, и я выпал из кровати вместе с простыней. Ее край зацепился за светильник, который рухнул вслед за мной с оглушительным звоном — это вдребезги разлетелась лампочка.

Мы уставились друг на друга, округлив глаза, напружинившись и ловя каждый звук, как два пацана, которым мама строго-настрого наказала не будить младшего брата. Однако ущерб ограничился разбившейся лампочкой.

Пока мы завтракали и собирались на работу, Велва нашла себе занятие в дальней части дома, и последующие события показали, что она не обмолвилась об увиденном ни словом. Может, ей просто было все равно. Я представлял себе, что она мать Ларча, давно со всем смирившаяся. Так или иначе, мы были счастливы. Как любой удачливый шпион, я чувствовал страх и блаженство одновременно.

Питтсбург тоже пребывал во власти влажного безумия. На следующий день после того, как я подбросил монетку, солнце скрылось за неизбывной серой пеленой облаков, которая никак не могла пролиться дождем. Тем не менее солнце шпарило немилосердно, так что казалось, будто густой, влажный, сернистый воздух кипит вокруг тебя. Ближе к полудню над асфальтом курились завесы пара. Артур сказал, что так, должно быть, выглядит жизнь на Венере. Когда я шел на работу — куда прибывал усталый, в мокрой от пота рубашке, которая липла к спине, как инопланетная тварь, — «Храм знаний», обычно коричневый, казался черным от влаги, отсыревшим, затопленным, затерянным на дне, как Атлантида. Та неделя ознаменовалась тремя случаями беспорядочной стрельбы, двумя крупными дорожными авариями, в которых разбилось сразу несколько машин, а также шумно обсуждавшимся попранием спортивных принципов, когда один из «Пиратов» сломал три зуба злополучному игроку «Филли», и жутковатой находкой в Блумфилде, где мусорном баке обнаружили живого младенца.

И даже наши постельные игры под конец последней недели в Доме Предсказательницы Погоды приобрели отчетливо венерианский характер. В наш сексуальный обиход вошли борцовские захваты, укусы, даже легкие удары. Я обнаружил у себя на плечах сиреневые отметины. Это все погода, думалось мне, а может, допустил я однажды — только раз, и то на мгновение, поскольку твердо сопротивлялся этой мысли, — так оно и бывает, когда занимаешься любовью с мужчиной.

Я дал отцу номер телефона Предсказательницы Погоды и гадал, что он мог подумать, ведь у меня было собственное отличное жилье. Я уже несколько дней уклонялся от общения с ним, чувствуя неловкость не столько из-за Кливленда, и Пуники, и Флокс, и моей матери, и нового образа жизни, о котором я старался не думать, сколько из-за непривычной, почти молящей интонации в его голосе во время наших коротких разговоров и его явно искреннего желания встретиться со мной. Наши прежние встречи никогда не были ни событиями первоочередной важности, ни чем-то, что можно пропустить. Мы встречались, если позволяло время, а потом он снова улетал в Вашингтон. На сей раз отец зашел настолько далеко, что продлил свой визит на несколько бесполезных дней, а его странная решимость не уезжать, пока он не сводит меня в кино, заставила меня еще острее ощутить дистанцию между нами и плачевное состояние наших отношений. Мне не нравилось наблюдать за тем, как отец отклонялся от своих привычных стандартов. Это ему не шло. В конце среды, которая началась с воплей испуганной Велвы, я, вернувшись домой с работы, обнаружил на автоответчике Предсказательницы Погоды сообщение от моего отца. Меня бросило в дрожь от грустного очарования его голоса, его смущения, вызванного необходимостью говорить с машиной.

«Гм, Арт, это твой отец, — произнес его голос. — Ты меня слышишь? Я рад, что ты продвигаешься в освоении техники. Сегодня, гм, последний день Фестиваля Джо Бехштейна, и наши записи показывают, что ты ни разу не воспользовался своим абонементом. Что ты думаешь об этом фантастическом боевике, по которому тут все сходят с ума?»