На полпути домой, под ясным звездным небом и фонарями без ореолов, я все еще не имел в голове хотя бы одной связной мысли, плана дальнейших действий, как вдруг понял, что забыл спросить Флокс о Кливленде, о том, что такого странного он сказал или сделал, и осознал, что меня это не волнует. Я сплюнул и в глубине души пожелал, чтобы лето скорее закончилось. И сразу же пришло чувство стыда; я даже прикрыл рот, будто только что богохульствовал. Однако на меня накатило сильное желание уехать, сесть этим же утром на самолет и улететь в Мексику, как когда-то сделал Артур, и жить беззаботно в маленьком розовом отеле, или махнуть в Италию и все слепящие дни напролет спать на полуразрушенной вилле, или сесть на поезд и раствориться в пустынных пространствах Северной Америки. Я бы общался только с проститутками и барменами. И посылал открытки без обратного адреса.

— Нет, — сказал я вслух. — Не сдавайся. — Но я все еще продолжал самозабвенно мечтать о тех местах, куда мог бы поехать, и о простой жизни, которую вел бы там, когда, подойдя к двери, услышал телефонный звонок.

— Как Латроуб? — спросил я.

— Ты гулял?

— Да, гулял… — Я уже собрался было солгать, но тут же с удручающей ясностью увидел последствия любой глупой лжи, которую мог сплести. Я только снова втянул бы себя во всю эту утомительную чепуху с вождением за нос Артура и Флокс. Я вздохнул, посмотрел на часы и сказал, что ему стоит прийти ко мне.

— Нет, — произнес он. — Давай лучше встретимся где-нибудь в городе.

Артур теперь присматривал за домом профессора-политолога, который жил на одном из холмов в северной части Окленда, и мы встретились на полдороге, у памятника Иоганну Себастьяну Баху, перед Институтом Карнеги, недалеко от Фабрики по Производству Облаков. Было довольно-таки прохладно для летней ночи; я дрожал, жалея, что не надел чего-нибудь потеплее трикотажной рубашки, жалея, что мы стоим так далеко друг от друга, на тротуаре под огромным зеленоватым Бахом. Еще мне было жаль, что между нами холод и что даже при самом хорошем раскладе он не может просто обнять меня и прижать к себе, потому что это Питтсбург и Иоганн Себастьян и нас могут увидеть. Так мы и стояли, засунув руки в карманы, два молодых человека, борющихся за свою любовь, на грани разрыва.

— Я спал с Флокс, — сказал я.

— О боже. Давай пройдемся. — Он явно одевался в спешке: обувь не подходила к одежде, рубашка была заправлена в брюки лишь наполовину. Он наверняка уже лежал в кровати, когда решил мне позвонить. Должен признаться, что именно в ту минуту, когда я выпалил эти слова и его небритое, поросшее редкой щетиной лицо скривилось, выразив что-то вроде жеманной досады, я впервые понял, что чувств, в которых собирался признаться, больше нет.

— Как это произошло?

— А ты как думаешь? — огрызнулся я, недовольный тем, какое направление принял разговор. — Нет, Артур, извини. На самом деле все было очень странно. И я сам не все понимаю.

Мы прошли мимо бронзового Шекспира с его высоким выпуклым лбом и Стивена Фостера, чей слух вечно услаждает бронзовый негритенок с банджо.[56] Я понял, что мы направляемся в наше обычное место над Потерянным Районом. Так и вышло. Мы молча добрели до него и облокотились о перила. Небо, накаляясь, полыхало оранжевым вдали, у металлургических заводов на юге, словно там сражались боги вулканов или, чудилось мне, наступил конец света — этот оранжевый был таким измученным и безысходным.

Он крепко сжал мой локоть и развернул меня лицом к себе. И снова, как прежде в этот день, я ожидал увидеть злобу, и снова обманулся в своих ожиданиях.

— Арт, не бросай меня, — проговорил он, и лицо его выглядело непривычно: ввалившиеся щеки, вращающиеся глаза. Я никогда раньше не видел, чтобы его лицо выдавало какие-то чувства. — Я так этого боялся! Я все понял, когда тебя ночью не оказалось дома. Я все понял.

— Я представления не имел, — стал объяснять я. — Все вышло совершенно случайно. В смысле она все спланировала, а я попался. Я не могу понять, что это значит на самом деле. Сегодня все было так странно, Артур. — У меня сжалось горло. Сексуальные баталии и нервные переживания целого дня, поражение в моей финальной схватке с Флокс, прелесть ее кружевной спальни и магическая сила ее лица нагромоздились друг на друга внутри меня и неожиданно изверглись наружу. Артур легко коснулся моей щеки.

— Что такое, Арт? Брось. Не плачь.

— Я больше не знаю, кто я такой, — сказал я. — Я делаю столько глупостей.

— Тише, тише.

— Не проси меня выбирать. Пожалуйста.

— Не буду, — коротко ответил он, будто эти слова дались ему нелегко. — Только не бросай меня.

Я перестал плакать. Здесь что-то было решительно не так. Артур, которого я знал, уже распекал бы меня на все корки, высмеивал Флокс и заставлял признать, что она меня засасывает. Он бы вынудил меня осознать, что если я не люблю его, Артура Ф. Леконта, который куда только не вхож, который умеет жить, с его блестящим саркастическим умом, с его жестокими забавами и, самое главное, мужской компанией, что он мне предлагал, то я дурак, неудачник и вообще покорный папенькин сынок, проклятый, обреченный потерять то, чего лишился мой отец: искусства, любви, целостности и тому подобного. Перемена, еще одна перемена свершилась… Почему-то решение теперь оставалось за мной, и я хотел знать почему.

— Что-то еще случилось с тобой сегодня? — спросил я. — Что-то с Рири?

Артур сел на ступени и стал смотреть на крохотные огоньки Потерянного Района.

— Я сдавал экзамен, — объявил он. — Я не говорил тебе об этом. Вступительный экзамен на факультете международных отношений. И провалился. Я знал об этом уже на выходе из аудитории, но письмо получил только сегодня.

Я сел рядом с ним и обнял за плечи.

— Ну и что? Ты же можешь попробовать в следующем году. — Я пытался сообразить, когда он успел его сдать.

— Мне двадцать пять. Я все еще учусь в колледже. Я педик. Мой любовник собирается бросить меня ради Дины Дурбин. — Он взял камень и бросил его. — Я уже очень давно гоняюсь за одним и тем же.

— Я люблю тебя, — сказал я.

— Да что ты в этом понимаешь, — отмахнулся он. — Ты же сексуальный дилетант.

Мы занимались любовью на ступенях. Меня вырвало. Он проводил меня домой, рассказывая по дороге пошлые анекдоты, и мы вместе забрались в мою узкую кровать. А через два часа в окне сияло солнце и небо, синее, как веджвудский фарфор.

Мне представляется, что дело шло к ужину, когда двадцать третьего августа Кливленд вернулся в мир своего детства с намерением его разгромить. Исключая короткий визит, нанесенный за несколько дней до того, я полагаю, нога его не ступала в Фокс-Чепел долгие годы с того далекого зимнего утра, когда Арнинги переезжали в пригород и он, в резиновых сапожках и шелковистом мягком комбинезончике, вертелся на заднем сиденье семейного автомобиля и наблюдал с отчаянием, как исчезает из виду голое окно его спальни. Теперь на ногах его были тяжелые ботинки из черной кожи, в воздухе пахло свежескошенной травой, и он, Воплощение Зла, в точности знал, куда направляется. Он ехал медленно, стараясь не запускать мотор на полную мощность, чтобы рык его немецкой машины не привлек лишнего внимания. И словно затемненный щиток его шлема и так не скрывал достаточно, Кливленд коротко подстригся, сменил очки на контактные линзы, а черную кожаную куртку — на пиджак из твила. Паркуясь возле торгового центра в псевдотюдоровском стиле, где незатейливые милые магазинчики торговали всякими бесполезными вещами: ароматическими смесями из сухих лепестков, расписными яйцами и прочими разными безделицами, он постарался выглядеть как беспутный отпрыск состоятельной семьи из Фокс-Чепел, один из тех юнцов, паршивых овец местного стада, что носились по извилистым дорогам на итальянских машинах, заблевывали по ночам площадки для гольфа и, нагрузившись, ныряли в одежде в реки и пруды. Таким он и был по сути. Только, сдается мне, что, глуша двигатель, он думал пойти дальше просто скверного поведения. У него имелась интеллектуальная и моральная программа. Им двигала тяга к гигантизму.