Надо было куда-то сложить добычу. Он надумал было запихать все в носок, но потом решил воспользоваться наволочкой или простыней и на цыпочках подошел к изголовью кровати. На левой тумбочке лежал еще один золотой браслет, который Кливленд тут же смел, и старинная кукла со светлыми волосами, из тех, что закрывают глаза, когда их кладут на спину. Он усмехнулся и оторвал кукле голову с довольно громким хлопком, потом засунул в полое резиновое тельце все добытые ценности. Пару неприятных минут ему пришлось потратить на то, чтобы присоединить голову к туловищу. Тряхнув разок своим необычным маракасом,[59] он не мог не наградить себя еще одним глотком из фляги. В конце концов, он переживал сильнейший стресс. Увы, могучий Кливленд позволил себе слишком много блистательных демонстраций своей чрезвычайной беспечности. Не стоило ему тратить драгоценные секунды на горделивое ликование, вместо того чтобы поскорее убраться из дома. Спрыгнув на лужайку со всей мягкостью, на какую был способен, Кливленд услышал вой сирен.

Должен заметить, что мой отец со времени нашего последнего странного разговора, если можно так назвать этот обмен фразами, пребывал в состоянии гнева, который, как говорят, был ужасен, по-библейски грозен, потому что питался отеческими чувствами, таился под спудом и повергал в дрожь. Отец был в ярости. Через Ленни Стерна он передал Фрэнки Бризи требование немедленно с ним связаться. Когда спустя двадцать минут Фрэнки выполнил приказание, отец объявил ему, что отныне Кливленд — его, Бризи, забота. Фрэнки проникся. Интересно, что подумал слегка ошалевший Фрэнки, когда положил на рычаги трубку телефона, чем объяснил внезапный и враждебный интерес Джо Яйца к его бывшей шестерке, тупому байкеру? Он должен был знать известное всем остальным: после смерти жены Джо Бехштейн довольно странно вел себя с сыном. Теперь драгоценный сынок скатился в грязь и снюхался с подонками, а Джо Яйцо закатывает истерики. Когда Джо поручил Фрэнки преподать Кливленду урок, тот, скорее всего, усмехнулся, догадываясь, кому этот урок предназначался на самом деле.

Задание это ни в коем разе нельзя было назвать неприятным. Чего стоило одно удовольствие насолить мерзкому Пуники! Фрэнки велел своим людям держать ухо востро и довольно скоро узнал, что в Фокс-Чепел назревает какое-то дельце. На закате аноним, позвонивший в полицейское управление, продиктовал дежурному предположительный адрес, и дальше все пошло само собой. Полицейские сирены огласили ревом весь обозначенный квартал, а Кливленд, производящий едва ли не больше шума, который насторожил хозяина дома, перекинул куклу через стену и полез за ней следом. Пиджак его треснул на плече, разойдясь по шву. С куклой под мышкой он продирался сквозь лес, не разбирая дороги, и дважды плутал. Ему представлялось происходящее в доме, из которого он бежал: младшие плачут, отец выбегает во двор, старший сын — на улицу, крики: «Полиция! Полиция!» Ветка хлестнула его по щеке под глазом, он увидел красную вспышку. Наконец, выбежав на асфальтовое покрытие у заброшенной стоянки, он завел мотоцикл и рванул прочь.

Только выехав на дорогу и легкомысленно повернув направо, Кливленд понял две вещи: он не знает, куда ехать дальше, и слишком много выпил. Хмель улетучился было, когда Кливленд бежал по лесу, но теперь вернулся, со всей враждебной бесповоротностью, заключенной в словах «что и требовалось доказать». Кливленд резко развернулся и поехал в противоположном направлении, к Хайленд-Парк, не понимая, что же ему делать дальше. Ехать в магазин к Карлу было еще рано, к тому же сначала он должен был забрать Пита в Окленде. Когда он стал понемногу глушить двигатель и уже почти остановился, ему вдруг пришло в голову, что за ним может охотиться не только полиция. Он вспомнил обо мне, потому что загорелся смутной и дикой надеждой, будто я могу кому-то что-то сказать и отвести опасность, если она существует. Затем он вспомнил о Джейн, о другом, нежном и безопасном, мире, и задумался, не рискнуть ли ему и не заявиться ли в ее дом, где он не был уже целых два месяца.

Он пронесся с ревом мимо двух полицейских машин, мчавшихся в противоположном направлении, и услышал, как они с визгом развернулись и бросились за ним в погоню. По-прежнему сжимая куклу под мышкой, он пересек Аллегейни, намереваясь избавиться от хвоста. Через десять минут он уже застыл верхом на мотоцикле на пустой стоянке в Ист-Либерти, за старыми строениями, которые закрывали его со стороны улицы. С трех сторон от него громоздились погрузочные платформы, пустая тара и вильчатые погрузчики без вил. С четвертой стороны торчал небольшой трейлер, служивший офисом, и освещенный таксофон, поднимавшийся из зарослей сорной травы. Кливленд допил то, что оставалось в его фляге, и вытащил из кармана монету.

— Кливленд!

— Ты чем занимаешься, Бехштейн? — спросил он. — Бросай все.

Я лежал на диване и пытался читать эссе о том, что, сколь ни грустно, в группе «Клэш» ударники долго не задерживаются и об общей их склонности к перемене мест. Однако меня постоянно отвлекала мысль, что я не имею никаких планов на вечер и так продолжается с прошлой пятницы, с той самой ночи у Флокс, которую я испортил, не сумев скрыть от нее мое новое ужасающее неприятие ее тела и речи. Я успел провести примерно такой же вечер с Артуром и уже начал сомневаться, что вообще способен испытывать какие бы то ни было чувства или влечения. Я не знал, как воспринимать свою свободу по вечерам — как благословение или как наказание. Двусмысленная нота, на которой оборвалась наша последняя встреча с Кливлендом, эта наша стычка на ступенях, казалась теперь незначительной и несерьезной, и его звонок обещал спасение.

— Где ты? — спросил я. — Что случилось?

— Сколько тебе надо времени, чтобы добраться до Фабрики, Бехштейн?

— Минут двадцать. Или пять, если сяду на автобус. А что? Что?

— Приезжай.

— Зачем?

— Буду просить у тебя покровительства, — сухо ответил он. — Приезжай.

— Ты пьян, — сказал я.

— Черт тебя возьми. Бехштейн! Просто приезжай, и все. Это твой шанс. — В его голосе появилась просительная нотка. — Просто приезжай.

— Ты не вляпался в криминал?

— Я сейчас за тобой заеду. Будь готов, — отрубил он. Раздался шум и треск, и Кливленд повесил трубку.

Я побрился и, повинуясь странному порыву, облачился в «боевую амуницию» — насколько это понятие вообще ко мне применимо, — а именно в джинсы, черную футболку и высокие черные кроссовки. Потом я встал перед зеркалом, оплакивая свою слабость, пытаясь решительно сжать губы и прогнать растерянность из взгляда. Я ощущал головокружение, тревогу и чувство, которое можно назвать радостью, поскольку у меня появился вкус к той смеси страха, озарения и странной свободы, которую я испробовал во время двух предыдущих раундов Криминала. Я выбежал на Форбс-авеню, чтобы дождаться его там. Первое разочарование настигло меня, когда я увидел, что неудачно экипировался. Кливленд в своем блейзере выглядел так, будто был приглашен на ужин к престарелой тетушке. Я же всем своим видом демонстрировал готовность ограбить ее дом и украсть кормушку ее любимой птички. Мы обменялись обычными приветствиями. Он поднял щиток на шлеме, и я увидел огненно-яркую отметину на щеке, под левым глазом.

— Посмотрите-ка на него! Ха! — Он быстро улыбнулся. — Садись!

Я сел, боясь спросить о кукле, и крепко обвил его руками. Что-то было не так. Я почувствовал обреченность в голосе Кливленда. Лихая хмельная аура человека, зашедшего слишком далеко, теперь превратилась в едкий запах опасности.

— Твой отец — урод, — начал он и быстро рассказал мне, крича против ветра, что делал последние два часа и от кого, по его мнению, спасался бегством.

— При чем тут мой отец? — проорал я. — Ты просто параноик. Какая ему разница, чем ты занимаешься у Карла Пуники?

Он сбросил скорость, и мы повернули к Шинли-Парку. Ветер внезапно прекратился.

— Потому что он урод! Потому что, черт возьми, я развратил тебя. Кто его знает? Я привел тебя на скотобойню за палаткой, где твоя семья торгует хот-догами. Видит бог, существует еще немало такого, что ты, возможно, пожелал бы узнать. Он бы этого не вынес.