— Артур, ты?.. Почему ты?..

— Что?

— Ничего. Не обращай внимания.

— Ладно. Боже мой, чем это так воняет? — Мы оба наблюдали за его ногами, вышагивающими вдоль раскаленного тротуара. — Как там Флокс?

— Флокс? Я просто люблю ее, Артур, и…

— О, хватит! Остановись!

— Остановись? Ну вот, опять. Я не понимаю. Нет, нам надо об этом поговорить. Я люблю ее, и люблю потому, что хочу ее любить, но мне никак не избавиться от ощущения, что мы с ней вместе благодаря тебе. Только вот не разберусь, почему у меня возникает такое чувство. Прямо алгебра какая-то. Я не успеваю ухватить мысль. Время от времени все-таки наступают просветления, и я осознаю, что за всем этим стоишь ты. Каким-то образом. И если это правда, то я не понимаю, как ты можешь говорить вещи, какие только что сказал. Или зачем говоришь то, что сказал вчера.

Снова повисло долгое молчание, которое сопровождало нас по Пятой авеню и по крутой дороге, ведущей между строениями колледжа. Я слышал шум газонокосилок и голоса женщин на площадке.

— Мне в голову не приходило, что она может тебе понравиться, — промолвил он наконец.

Мы подошли к пруду и сели на траву под кленами. На воде плескались и крякали утки.

— Ты злишься? Ненавидишь меня? Я бы очень не хотел, чтобы ты меня ненавидел, Арт Бехштейн. Я рад, что ты считаешь Флокс чудесной девушкой. Конечно, меня этот факт шокирует… нет, шучу, честно! Мне очень жаль. Правда. Я уверен, что она тебе подходит.

Он извиняющимся жестом положил руку мне на колено, но тут же ее убрал, и я преисполнился желанием простить, тронутый теплотой его голоса и тем странным мужеством, которое он обнаружил, будучи пойман на попытке манипулировать мной. Разве он не считал Флокс чем-то вроде наказания? Мы как будто закончили боксировать. Я набрал полные пригоршни травы, сорвал ее и подбросил в воздух.

— Артур, ты прямо Макиавелли какой-то. Почему?

Он затушил сигарету о траву и задумался, явно взвешивая сравнение и удивляясь ему.

— Это же очевидно, — ответил он наконец. — Таким сделала меня моя мать.

Загудел автомобильный клаксон, и мимо пронеслись хрипящие звуки радио. Утки забили крыльями по воде и закрякали. Мы посмотрели друг на друга.

— Пойдем купаться, — предложил он.

Я был несколько удивлен, узнав, что молодая богатая пара принадлежала к тому же кантри-клубу, что и дядюшка Ленни Стерн. Супружеская чета оказалась настолько любезна, что записала туда и Артура как своего личного гостя. Несколько лет назад в обеденной зале этого клуба во время приема по случаю бар-мицвы Дейва Стерна меня вырвало ванильным муссом на мамино лавандовое платье. В олимпийских размеров бассейне плескались возбужденные дети. Женщины в шарфиках на прямых, развившихся волосах сидели под красными зонтиками, бросавшими тени на них самих, их термосы, детские солнцезащитные очки и стопки чистых полотенец, лежащие на белых плетеных столиках возле бассейна. Каждый час раздавался свисток, дети начинали хныкать, и воды на какое-то время успокаивались, чтобы пережить пятнадцатиминутное нашествие беременных женщин и крохотных белых младенцев. Вокруг бассейна расположилось множество семей, только без мужчин. Мы лежали в длинных шезлонгах на солнечном зное и обменивались ленивыми фразами.

Время от времени я посматривал на вытянувшееся рядом почти обнаженное тело. Его глаза были закрыты, ресницы поблескивали на свету. Я никогда прежде не разглядывал мужское тело с таким вниманием. Я старался делать это украдкой, краем глаза. Я чувствовал и чувствую, что лексикон мой слишком беден для его описания, что слова вроде «бедро», «грудь», «соски» или «пупок», слишком «женские» с эротической точки зрения, здесь не годятся. Во-первых, эти части тела оказались покрыты густыми светлыми волосами, приобретавшими коричневато-рыжий оттенок на груди и поверх резинки плавок. Я поймал себя на том, что пытаюсь представить его без волос, без поблескивающей щетины на скулах, без выпуклых мускулов и члена. Я тут же прекратил это занятие и просто посмотрел на него. Он вспотел, у него был плоский живот, и на тыльной стороне длинной влажной руки тоже росли волосы. Потом я покосился на его обтянутую синей лайкрой промежность, которая казалась странной оттого, что не так давно была выбрита. Я не мог оторвать взгляда от его кожи. Это было самое странное и завораживающее зрелище: всю ее покрывали крохотные веснушки, из-за которых она выглядела одновременно и нежной, и грубой, как замша или мелкий песок. Казалось, она так плотно обтягивает кости и мышцы, что не может быть податливой, как женская. Вдруг Артур резко сел, опершись на локти. Красное лицо, глаза прозрачные, как вода сверкающего бассейна. Он поймал меня на том, что я его рассматривал. А я был напутан и потрясен мыслью, которую все это лето старательно гнал от себя: я влюблен в Артура Леконта, я страстно его хочу.

— Да? — спросил он с полуулыбкой.

— Ха. Да так, ничего. Я… я тут уже бывал, — нашелся я. — Давно. Меня вырвало на маму во время приема после бар-мицвы. — Я сказал «маму»? Я вот уже годы не произносил этого слова. Оно вырвалось от смущения. Я прикусил язык.

Артур перевернулся на бок и оперся на одну руку, явно заинтересованный началом истории.

— И что было дальше?

Я лег на живот, не столько чтобы скрыть припухлость под взятыми напрокат у Артура плавками — он уже успел на нее посмотреть, — сколько чтобы уйти от разговора. Дальше я говорил сквозь перекладины моего шезлонга, глядя на сырой цементный пол.

— Да ничего. Просто вышла еще одна мерзкая история про еврея, которого стошнило.

— Я уже все их слышал, — сказал он и после длительного ожидания снова растянулся на спине, подставив себя солнцу. Я выдохнул.

Он плавал отточенным, слегка старомодным австралийским кролем. Я наблюдал за тем, как поднятые им волны ловят солнечный свет, превращая его тело в голубоватую тень с размытыми контурами. Потом и я прыгнул в воду и выдохнул весь воздух из легких, чтобы опуститься на прохладное дно бассейна. Там я лежал на спине и смотрел в бликующее окно воды.

Назад в Шейдисайд мы ехали на автобусе, а потом, разойдясь по разным углам огромного Дома Предсказательницы Погоды, переоделись в чистое. Мы облачились в роскошные рубашки мужа Предсказательницы. Артур сказал, что проводит меня до дома. Дойдя до Террасы, я снова услышал звонок телефона. Я распахнул дверь и вбежал в квартиру, но когда приложил трубку к уху, там уже раздавались гудки. Я повесил трубку.

— Флокс, — произнесли мы.

Пока Артур ходил в туалет, я вытащил из холодильника огромную канистру с колой и вынес ее на крыльцо. Сделав два полных глотка, я стал наблюдать за двумя интересными объектами: муравьем и далеким самолетом в небе. Появился Артур, крутя между пальцами сигарету с марихуаной.

— Смотри, что я нашел в своей пачке, — сказал он.

Мы поочередно затягивались, держа сигарету влажными пальцами, вели неспешную беседу и поглядывали на небо, нежно-голубое, как детские одежки. Мне казалось, что я беседую со старым школьным другом и что вернулись времена, когда разговоры с приятелем и сидение на солнышке вызывали иные чувства, окрашенные скорее ожиданием, чем уверенностью. Внезапно мне стало до слез обидно, что я обут не в мокасины, а в невозможные ботинки, носить которые оскорбление для уважающего себя молодого человека. Я встал, посмотрел наверх и увидел арки и зубцы «Храма знаний»,[42] дальше в Окленде. «Вот он. Изумрудный город двадцатого века», — подумал я. Солнце было ослепительно ярким. Я слышал, как стучат каблучки по далекому тротуару. Ничто вокруг не напоминало мне о том, какой сейчас год: ни тебе современных машин, ни популярной музыки. Только небо, красный кирпич, потрескавшаяся мостовая и легкий ветерок. Я переживал один из тех сдвигов во времени, когда ты можешь сказать себе: «Это июль 1941-го», и ничто вокруг не оспорит этого заявления. Солнце светило так же, как и сорок лет назад. Я посмотрел на Артура. Он был без рубашки. Кончики волос еще не просохли, белки глаз чуть порозовели из-за хлорированной воды. Время замерло. Я прикоснулся к его щеке. Он осторожно склонил голову ко мне, скептически приподняв бровь. Тут зазвонил телефон.