Недолго думая, я толкнула дверь, из-за которой раздавались чудовищные звуки… И обомлела.

Кричала Наташка, моя новоявленная лучшая подруга. И причиной ее полустонов-полухрипов было вовсе не физическое страдание, скорее наоборот.

На ней не было ничего, кроме безупречного загара да золотой цепочки вокруг талии. Широко разведенными мускулистыми ногами Наталья крепко сжимала торс мужчины в белом халате – штаны счастливчика были спущены до колен, его затылок покраснел, а веснушчатые руки слепо блуждали по телу красавицы.

В герое-любовнике я узнала Егора, нашего анестезиолога.

Не зная, смеяться мне или плакать, я тихонько попятилась назад, прикрыв за собою дверь.

А несколько часов спустя румяная, довольная Наташка ввалилась ко мне в палату, распространяя запах чужого пота и одеколона Hugo Boss.

– И не надо так на меня смотреть, – с порога начала она, – он такой забавный. Просто не могла пройти мимо.

Я с любопытством на нее смотрела – ну неужели ей совсем не страшно, ни капельки? Для меня самой предоперационная ночь была адом и чистилищем одновременно.

– Завтра утром ты оперируешься, – неизвестно зачем констатировала я, – неужели тебе не хочется об этом подумать? Представить, как это будет. Твоя новая грудь…

Наташка расхохоталась.

– А то я не знаю, как это бывает. Просыпаешься с сухостью во рту и такой болью, что даже материться не хочется. Пробуешь дотронуться до своей груди, но не можешь даже руку поднять. Клянчишь у палатной сестрички обезболивающее и начинаешь жалеть, что вообще в это все ввязалась. Но потом проходит несколько дней, неделя, и жизнь налаживается. Так что сама видишь, подруга, думать обо всем этом необязательно. Лучше уж я подготовлюсь к операции другим способом. Поближе познакомлюсь с персоналом, например, – она глумливо хохотнула, – кстати, ты не знаешь, наш Кахович женат?

В роскошном загородном особняке Наташиных родителей мы, как могли, боролись с нарастающей депрессией и не унимающейся физической болью. Если бы я знала, что будет так трудно, ни за что не решилась бы добровольно на этот шаг. Мое лицо распухло и по ощущениям представляло собою один сплошной фиолетовый синяк. Зеркал я старалась избегать, да и деликатная Наташка задрапировала большинство из них плотными шелковыми тканями. Из-под гипсовой маски торчал распухший толстый кончик носа – такого душераздирающе-сиреневого цвета, словно я была не нежной барышней, а выпивохой с карикатуры в журнале «Крокодил».

Что я наделала? Могла ли я подумать, что блондинконенавистничество обернется такой каторгой?

Мои черты никогда не отличались совершенством линий, но и болезненного внимания любопытных к себе не притягивали. А что начнется, когда я выйду на улицу с таким негритянским толстым носом? Наташка, прошедшая через ринопластику, утверждала, что все у меня идет по плану, скоро отек спадет, и нос станет маленьким и изящным, как и обещало компьютерное моделирование.

Целыми днями мы сидели на тенистой веранде и тупо просматривали очередные глянцевые журналы, которые Наташа пачками заказывала по Интернету. И все равно я не высыпалась так, словно кутила всю ночь напролет. Я люблю дремать, свернувшись калачиком, но после пластической операции на носу необходимо целый месяц спать только на спине.

Мне нельзя было загорать, пить спиртное и горячий чай, курить, есть мороженое и носить темные очки.

– Еще тебе теперь нельзя беременеть, – подмигнув, заговорщицки сообщила Наташка, – как минимум полгода, а лучше год. А то из-за гормонов шрамы могут не зарубцеваться. Я видела одну такую девушку, еще когда оперировалась в первый раз. С пузом и красными рубцами на лице. Врачи только руками разводили. Не знаю, что стало с бедняжкой потом.

– Спасибо, что предупредила, – ехидно ухмыльнулась я, – но боюсь, что в данный момент я пользуюсь самым верным средством контрацепции в мире – стопроцентным воздержанием. А непорочное зачатие таким оторвам, как я, светит едва ли.

Мой нос под гипсом то пульсировал тупой ноющей болью, то отчаянно чесался.

Однажды в детстве мне уже приходилось носить гипс – катаясь на коньках, я сломала руку. Помню, тогда я почесывала недоступную конечность с помощью длинной вязальной спицы, ловко вставляя ее в пространство между гипсом и рукой.

– Наташ, у тебя чего-нибудь для вязания нет? Спиц или длинного крючка? – однажды спросила я.

– А зачем тебе? – удивилась она. – Нет, но можно по интернет-каталогу заказать, какие проблемы.

– Даже не вздумай, – мрачно сказала Ксения, прочитавшая мои мысли, – это же твое лицо. Ты что, не понимаешь, что тебе нельзя это трогать?

Надо сказать, самой Ксюше приходилось не легче моего. Нижняя часть ее лица была заточена в тяжелый ватный корсет, поддерживающий подбородок. Как назло, тот июнь выдался жарким. Хорошо, что в Наташкином доме были кондиционеры – находиться под солнечными лучами всем троим было категорически запрещено.

Наташка держалась бодрее всех. Хотя объективно она больше всех и пострадала. Ее перепеленутая крест-накрест грудь выглядела распухшей и почему-то располагалась под мышками. Честно говоря, ей даже руки прижать к телу не удавалось – мешал силикон. Когда Наталья распахивала халат, намереваясь продемонстрировать новообретенную красоту, я брезгливо отводила глаза.

– Дурочки вы, – хохотала Наталья, которой наша реакция доставляла какое-то особенное извращенное удовольствие, – скоро буду выглядеть так, что Памелу Андерсен впору будет отправить в клинику неврозов.

Она была единственной из нас, кто не унывал. Хотя иногда, тайком за ней наблюдая, я видела, что ее врожденный оптимизм изъеден физическими страданиями, как старая шуба стайкой моли. Она болезненно морщилась, поднимаясь по лестницам, с трудом надевала через голову свитер и однажды расплакалась, уронив на пол карандашик для губ, – наклоняться вниз тоже было нестерпимо больно.

Так и жили. Горстями заглатывали антибиотики, вечерами пили безалкогольное шампанское на веранде под соломенным тентом, вели разговоры о любви (Ксения), о безответной любви (я), о любви, которой нет, зато ее можно компенсировать изобилием секса (Наташка).

Современные московские золушки не нуждаются в феях с их ненадежным волшебством и исчезающими в полночь каретами. Мы и сами вполне можем о себе позаботиться – была бы сила воли да денежная заначка. Не только туфельки хрустальные купим, но и данное природой неснимаемое платье – тело собственное – обновим. Чтобы всем принцам этого мира мало не показалось.

– Есть у меня одна подруга, сейчас живет в Монако со своим третьим мужем, – Наташа сидела на краешке массажной кровати, болтая ногами, обутыми в дизайнерские шлепанцы, – я ее с детства знаю. Всю жизнь была дура дурой. Богатые родители, столько возможностей, полная свобода. А с личной жизнью – полный ноль. Почему-то никто ею не интересовался. Сначала она расстраивалась, потом привыкла. У нее на лбу было написано: воздержанка-безгрешенка.

– Воздержанка-безгрешенка! – прыснула я, – надо это записать. Отличный титул!

– А потом она сделала себе грудь. И понеслось. Оказывается, к ее сексуальности был ключик – импланты фирмы… размер… Вроде со стороны и не изменилось ничего. А вот, поди же – что-то перещелкнуло внутри.

– И воздержанка превратилась в шлюшку класса люкс?

– Да ну тебя! – поморщилась Ната. – Нормальной девчонкой стала. С нормальными девичьими интересами.

В Наташкиных словах не было ни доли сарказма: она и правда искренне считала, что три кита «нормальных девичьих интересов» – отовариваться, напиться и потрахаться.

– Нагулялась и вышла замуж. Потом развелась и опять вышла замуж. Потом…

– Развелась, опять вышла замуж и живет в Монако, – перебила я, – ты об этом упоминала. Думаешь, все дело было в груди?

– Думаю, нет, – покачала головой она, – у нее нормальная грудь была. Просто операция – это не только изменение тела, но и психотерапия… Знаю, тебе с твоими жуткими ботами, – она покосилась на мои Мартенсы, – будет трудно понять. Но, может быть, ты слышала, что женщины чувствуют себя немного по-другому, если на них дорогое шелковое белье, хорошие туфли?