Умершие всегда снятся мне запредельно счастливыми. Улыбающимися, танцующими, хохочущими, с озорными ямочками на щеках и добрыми морщинками в уголках глаз. Не знаю почему. Может быть, они дают понять, что и на том свете все иногда складывается очень даже ничего. А может быть, в идиотских снах выражается мой собственный страх смерти, стыдливо спрятанный в глубинах сознания.

Наташку хоронили в один из тех солнечных и томных четвергов, когда хочется думать только о хмельной феерии надвигающегося уик-энда. Но никак не о роскошном гробе из лакированного дерева, не о зияющей яме, не о горьком запахе свежей земли, не о гранитном памятнике, с которого строго смотрит на тебя серьезное лицо экс-подруги.

Забавно – эта фотография была из Наташкиных любимых, стояла на ее кухонном столе в легкомысленной бисерной рамочке. Наташка ею гордилась, ненароком демонстрировала своим мужчинам – ей казалось, что она похожа на голливудскую актрису Сигурни Уивер.

Теперь же ее обрамленное скорбным гранитом лицо казалось каким-то потусторонним, а в подведенных глазах смутно угадывалось некое тайное знание – словно еще тогда, позируя фотографу, она подозревала, что все так может получиться. Я давно заметила эту странную особенность могильных лиц: в каждом из них – будь то скончавшийся от прободной язвы старик или трагически погибшая пятиклассница – чувствуется нездешняя торжественность, космическая печаль. На страничках фотоальбома те же самые лица смотрятся совершенно по-другому.

– Босоножки жмут, – одними губами шепнула Ксюха, зябко кутаясь в черный шерстяной платок. Ограненная диетами Ксюхина анемия заставляла ее длинное белое тело покрываться бугорками мурашек даже в тридцатиградусную жару.

– Зачем было надевать шпильки? – покосившись на ее ноги, пробормотала я.

– Это единственные черные туфли. Ненавижу черный цвет.

– Разве тебе можно носить каблуки?

– Нельзя, но я же почти не хожу. Личный автотранспорт, блин.

Ксюхина инвалидная коляска, трогательно декорированная шалью Hermes, одиноко притулилась в тени раскидистой липы, сама же она придерживалась за мой локоть. Еще чуть-чуть – и коляска отправится на ближайшую мусорную свалку, а торжествующая Ксюха вернется в безумный мир городской торопливости, высоких каблуков, спонтанных свиданий и роликовых коньков. Еще месяца четыре, максимум полгода, когда завершится наконец пугающая своим размахом и дуростью эпопея под названием «удлинение ног». Но это уже совсем другая история.

– Пойдешь на поминки? – спросила я.

– Не знаю… Я бы пошла, но боюсь, что у меня случится истерика. Будет неловко, учитывая, что ее мамаша даже ни разу не заплакала.

Неправдоподобно молодая Наташкина мама стояла в сторонке; в ее руках был скомканный бумажный платок, который так и не понадобился – ее глаза оставались сухими. Вид у нее был отстраненный и деловой. Именно она хладнокровно занималась организацией похорон – чтобы все по высшему классу: и гроб, и оркестр, и десятикилограммовый венок из свежих лилий, и стол в Олимпик-Плазе… Она выглядела как бизнес-леди из элитного похоронного агентства, а вовсе не как человек, лишившийся единственной дочери двадцати семи лет от роду.

– А ты целовала ее в церкви? – шепнула вдруг Ксюха, и ее низкий голос дрогнул. – Я, когда низко наклонилась, знаешь, на что внимание обратила?

– Ну?

Я думала, Ксюха начнет рассуждать о том, как меняет черты лица отлетевшая навсегда душа и как странно в последний раз видеть вблизи ту, с которой еще на прошлой неделе ты строила совместные планы на отпуск. Но она вдруг сказала:

– У нее так и не рассосались шрамы, те, что возле носа!

– Что?!

– От прошлогодней операции. Она говорила, через пару месяцев сойдут. Гримировала, наверное, тональником. А сейчас все видно. Белые такие, тоненькие.

– Ты больная, – рассердилась я, – лучше бы подумала о том, что такое могло произойти и с тобой!

Наташке не повезло феерически, не повезло настолько, насколько вообще может не повезти богатой красавице ее лет. Наверное, ее случай войдет в историю пластической хирургии как печальный анекдот. Бывает же такое – пережить три операции на груди и восемь на лице и умереть по неосторожности анестезиолога, под наркозом, во время невинной простейшей блефаро-пластики!

Но это тоже другая история.

Все называли нас лучшими подругами. Наверное, так и было, если под дружбой понимать мозаично-точное совпадение интересов, общие проблемы и планы, одинаковые надежды и страхи, в общем, пребывание на одном и том же дырявом плоту, который с бешеной скоростью несется по белым шапкам речных валов. Каждая из нас была не то ущербным элементом благообразного социума, не то сумасшедшей идеалисткой нового поколения; каждая из нас сидела на игле, имя которой – пластическая хирургия.

Так или иначе, с Наташкой и Ксюхой я была знакома чуть больше года.

Впервые мы встретились в прошлом апреле в приемной престижной клиники Viva Estetika. Хотя лично для меня эта гротескная по своей сути ситуация стартовала гораздо раньше. Видимо, в тот день, когда я впервые задумалась о том, что недоразумения природы, которые все дальше оттесняли меня в глухую чащу комплексов, можно исправить с помощью скальпеля да талантливых рук хорошего хирурга.

Я никогда не видела моря – так уж вышло. Может быть, виноваты мои родители, которые считали, что переизбыток впечатлений вреден для хрупкой детской психики. А может быть, мой характер, который со стороны мог бы показаться (и ведь казался всем!) инертным, – я никогда не рвалась навстречу смутным фантазиям, довольствовалась тем замкнутым будничным мирком, который сформировали вокруг меня обстоятельства.

Десятиметровая комнатка с линялыми обоями и выцветшими занавесками – когда-то, в детстве, она казалась мне огромной! Постеры каких-то рок-идолов, криво прилепленные к стенам. Исцарапанный перочинным ножиком письменный стол. Старый диван, чья неприличная ветхость была трогательно замаскирована покрывалом с рюшами.

Меня зовут Алиса, и мне 25 лет, двадцать из которых я провела в двухкомнатной малогабаритке на самой окраине Москвы.

С родителями у меня не ладилось, казалось, с самого начала. Даже странно – еще в раннем детстве я поняла, что слеплена совершенно из другого теста. Мои ободранные колени, растянутые грязные штаны, торчащие во все стороны волосы, испещренный безнадежными двойками дневник и вошедшее в привычку бытовое хамство никак не вписывались в алгоритм «мать – интеллигентный библиотечный работник, плюс отец – тихо стареющий инженер, пределом мечтаний которого является автомобиль модели „Лада“».

Еще тогда, гоняя по пыльным дворам на раздолбанном «Орленке», доводя до белого каления учителей, я понимала, что никогда, НИКОГДА не стану такой, как мои родители.

Мать с аккуратной прической, похожей на свежевыпеченный витиеватый калач (в голове не укладывается – ей приходилось вставать в половину седьмого утра, чтобы соорудить из своих волос такую безвкусицу), в отглаженной юбке миди и немодной старенькой блузочке. И отец в застиранной клетчатой рубахе, который только и знал, что усесться с газетой «Советский спорт» перед телевизором и тупо переключать его с канала на канал, пока не уснет.

«Алисочка, не ходи так быстро, это некрасиво. Алисочка, приличные девушки не матерятся. Алисочка, держи спину прямо. Алисочка, пиво – не для дам. Алисочка, какую ужасную музыку ты слушаешь…»

Б-р-р, до сих пор передергиваюсь, если меня так называют – Алисочка.

Неудивительно, что с такими, до тошнотворности приличными родителями я с самого детства противопоставляла себя благополучному миру в их понимании этого слова. Игнорировала школу, красила челку в ярко-синий цвет, носила грубые боты и армейские штаны, пила пиво, правда, без особого удовольствия, помногу курила, путалась с кем попало. В тринадцать лет потеряла невинность с помощью подвыпившего дворового хулигана – о, нет! он не был романтическим героем моего сердца, я и тогда цинично называла его «дефлоратор Петя».