Они пробыли в лесу Святого Фрэнсиса семь недель, и за это время он поставил перед ними три вопроса, первый из которых был задан уже в первое утро, вскоре после того, как Маделен проснулась. Она шла через луг, по направлению к обезьяне, она была обнажённой, шла медленно и чувствовала, что светится. Светилось её лицо, светились её грудь, её лоно, её ладони. Через минуту Эразм обернётся и будет ослеплён.

Обезьяна сидела к ней спиной. Когда между ними оставалось пять шагов, он обернулся.

— Доброе-утро-как-спала? — проговорил он.

Маделен остановилась. Лицо обезьяны было открытым, отдохнувшим и гордым оттого, что он усвоил, как надо здороваться. Но не было никаких признаков той благодарности, которой она ожидала и на которую претендовала. Вчерашний день прошёл, ночь закончилась, не оставив ни малейшего следа.

В эту минуту Маделен стало страшно.

Маделен жила любовью, и так было всегда. Точнее сказать: она жила зависимостью. Те отдельные случаи, когда она рисковала, те отдельные самостоятельные шаги, которые она сделала на протяжении тридцати лет своей жизни — до какого-то момента три недели назад, — на них ока решилась только потому, что знала, что под ней растянута сетка безопасности. Этой сеткой была уверенность в том, что те мужчины, которые её любят, зачахнут и умрут, если она оставит их. Эта уверенность была жизненно важной для её личности аминокислотой. А уж чего не было в стоящей перед ней сейчас обезьяне — так это страха. Пусть была бы хоть чуточка страха, хотя бы малейший намёк на покорность и испуг. Но этого не было — животное не испытывало ничего подобного.

И тогда сад задал ей первый вопрос, отчётливо, словно его произносил диктор, и вопрос этот звучал так: кто принимал решения во всех любовных историях твоей жизни? И пока она ещё слышала, как звучит этот вопрос, пока он не был произнесён до конца, она уже знала, что не собирается оставаться здесь так долго, чтобы услышать ответ.

В последующие три дня ока держалась на расстоянии от Эразма. Они вместе чинили своё гнездо на деревьях, они нашли в парке одно из мест кормления, куда каждый день выкладывались фрукты, и выяснили, когда за этим местом никто не следит. Во время всех этих дел Маделен обращалась с животным со спокойным дружелюбием, и внешне она была весёлой и беспечной девушкой из лета.

Но внутри у неё наступила зима. Она наблюдала за приматом, изучая его иначе, чем раньше. Она использовала его для того, чтобы ориентироваться в парке, чтобы понять, в каком направлении находится ближайшая часть внешней стены, чтобы определить, насколько рискованно ходить пешком, она использовала его, чтобы добывать пропитание. Она готовилась к своему уходу, к попытке бегства из Рая.

Третий день был теплее предыдущих. На заросшей травой равнине, спускавшейся к реке, росли три гигантских рододендрона, в тени которых отдыхали Маделен и обезьяна. Кусты плыли, словно зелёные и фиолетовые горы по морю травы. Маделен почти не спала в три последние холодные ночи. Теперь она заснула.

Она проснулась от того, что примат лизал её, то в одном месте, то в другом, от колен и вверх по бёдрам, и его язык обладал той же нежностью и скрытой настойчивостью, что и его член. Маделен потребовалось какое-то время, чтобы прийти в себя, сон разоружил её, и когда она совсем проснулась, было уже слишком поздно. Желание медленно подплывало к ней, словно корабль по травяной равнине, и когда оно уже достаточно приблизилось и она увидела, что находится на борту, что нет никакой возможности сойти с него, она вдруг почувствовала полную ясность. В проблеске эротического сатори она поняла, что и последний остаток её свободы передвижения оказался иллюзией. Её привело сюда, в это место и к этому языку, скользившему сейчас по её животу. И не только её, обезьяну тоже привело, потому что хотя в её губах в это мгновение было что-то требовательное, в них была и мольба, он молил её о том, чтобы она сдалась, без всяких слов Эразм просил её, поскольку и он был жертвой.

Последнее, что Маделен услышала, прежде чем сдалась, был ответ на первый вопрос сада. Она сама ответила, и ответ состоял в том, что кто бы там ни решал, это не был «ни он, ни я».

С Эразмом и Маделен случилось то, что случается со всеми, кто по своей воле или по объективной случайности проходит через Рай: любовь овладела ими и делала с ними то, что хотела. Но в отличие от многих других они не сопротивлялись. Они не успели подготовиться, у них не успела появиться надежда или предубеждения, и когда она поразила их, им некуда было обратиться и не у кого было просить помощи. Они просто-напросто сдались, предоставив себя свойственной всей этой непредвиденной ситуации неопределённости.

Ни разу за всё то время, пока они жили в саду, Эразм не давал Маделен никаких обещаний. Вначале она уверяла себя — наполовину в гневе, наполовину в панике — что животное находится на низкой стадии развития или что оно, во всяком случае в языковом отношении, стоит на слишком низкой ступени, чтобы понимать все те тонкости, при помощи которых любовники-люди бесконечно убеждают друг друга, что они сами и их любовь живы и чувствуют себя прекрасно, что они по-прежнему связаны тёплой пуповиной. Но спустя несколько дней она поняла, что дело не в том, что Эразм не может это высказать. Ему просто не приходило это в голову. И более того. Она и сама этого не желала. Она заметила, что её самоуспокоительные фантазии умирают, она отмечала, как сама отказывается от своих обещаний ещё до того, как они произнесены. Впервые в жизни она двигалась по канату, не глядя вниз. Впервые в жизни она стала терять интерес к будущему.

Они двигались к некоему подобию вечности. Однажды ночью, когда Маделен сидела верхом на Эразме, она обнаружила, что они не одни. Она была не просто с ним, она была с двумя мужчинами, один был сейчас в ней, другой ласкал её, и она ощутила, закрыв глаза, кто был тот другой — это была Смерть. Запрокинув голову, она посмотрела в небо и отказалась от всякого сопротивления, поняв, что когда перестаёт существовать время, то настоящий момент не свободен от тёмных сторон, даже в Раю.

Их жизнь в саду состояла из трёх различных занятий: поисков пищи, сна и занятий любовью и языком — незаметно граница между ними стиралась. Они пережили дидактический прорыв, когда Маделен дошла до изучения таящегося в языке бесстыдства. Он тогда был в ней, и она сказала: «Лежи тихо и скажи-ка, что я с тобой делаю, что я сейчас делаю? А теперь? Объясни!» Или же она убирала руки Эразма и говорила: «Нет, смотри мне в глаза, ничего не делай и рассказывай мне, что бы ты хотел сделать», — и тогда Эразм говорил не задумываясь, тогда язык пробивался к нему, и в это мгновение, в тени рододендронов, с ними вместе были души знаменитых датских языковедов — Дидериксена, Ельмслева, глоссематиков и вся Копенгагенская лингвистическая школа.

Они постоянно забывали о еде, и поэтому им случалось испытывать настоящий голод, им случалось ослабевать от голода, и эти ощущения невозможно было отличить от их отношения друг к другу. Когда они не касались друг друга одну ночь, несколько дней, неделю, то Маделен чувствовала сосущую тоску — и понимала, что настоящего голода она не испытывала с самого детства. Прежде каждый раз, когда внутри неё рычал зверь, она бросала ему немного пищи: полкило шоколадных конфет, ласку, коктейль, стаканчик разведённого спирта — не потому что была голодна, а в качестве репрессивной меры, чтобы подавить страх и неприятные звуки.

Теперь она узнала, что такое тоска. Она наблюдала, как Эразм идёт по лугу, иногда на двух йогах, иногда на четырёх, и ей казалось, что не только она тоскует по нём, но что трава тянется к нему, воздух хочет касаться его, а вода — покрывать его тело.