Лес Святого Фрэнсиса был заложен первым герцогом Бедфордским в XVI веке, в надежде, что получится копия райского сада. Герцог был благочестивым человеком и назвал этот сад именем святого, покровителя животных, спроектировав его в точном соответствии с немногочисленными и не очень ясными указаниями в истории сотворения мира и в «Божественной комедии», песнь 28 из «Чистилища», где имеется подробное описание райского сада, перед которым Вергилий оставляет Данте и где тот встречает Беатриче. Как и во всех больших садах в истории Европы, в основе его устройства лежала мысль, что ничто, и уж ни в коем случае не природа, не может быть хорошо само по себе. В замыслы герцога и его последователей входила не просто мягкая корректировка пейзажа, они хотели сконструировать машину, садовую машину, которая должна была овладеть сознанием посетителя и обратить его мысли к Богу. Они вознамерились создать садовый наркотик, некий пейзажный галлюциноген.

Конечно же, это была нелепая затея, пожалуй, даже кощунственная, поскольку тот Бог, работу которого, как полагают, можно в такой степени усовершенствовать, не может, естественно, быть всемогущим, в лучшем случае он может быть способным — но не лишённым недостатков — садовником-декоратором, и конечно же проект провалился. Стремясь во всём придерживаться Библии, где написано, что райский сад воздействует так облагораживающе, что лев и ягнёнок пасутся бок о бок, герцог поселил здесь несколько видов диких животных. Когда его предприятие уже должно было увенчаться успехом, когда он в течение тридцати одного дня кормил с рук четырнадцать иудейских львов жареной картошкой и уже собирался объявить, что дикие животные приручены и обращены в вегетарианство, львы не оправдали оказанного им доверия и сожрали его. В течение последующих четырёхсот лет сад много раз переходил из рук в руки и претерпел большую перепланировку во второй половине XVIII века под руководством знаменитого садового архитектора Брауна по прозвищу «Капабилити», и когда Королевское зоологическое общество приобрело его в начале семидесятых годов XX века, он со своей холмистой пышностью, своими озёрами и ручейками, своими рощами, своими экзотическими цветами и деревьями, каменными каскадами и благоуханными персидскими розами являл собой точное соответствие людскому представлению о рае.

К этому времени за ним утвердилась дурная слава, и на протяжении двухсот лет его владельцам было невозможно найти работников среди местного населения. На его долю выпало такое множество наводнений, засух, ударов молнии, лесных пожаров, случаев голландской болезни вязов, красной бактериальной гнили, нашествия красных гусениц бабочки-адмирала и сердцевинной гнили, а владельцев этих мест подобным образом мучил столь же нескончаемый ряд человеческих стихийных бедствий, что казалось, сама земля оказывает сопротивление, словно вся эта местность — большое животное, какой-то зарытый в землю кит, который, когда люди царапают ему спину, отряхивается, чтобы сбросить их с себя. Подобно тому, как существуют дети, которых очень трудно воспитывать, и области человеческой психики, которые очень трудно контролировать, так и лес Святого Фрэнсиса был настолько неуправляемым, словно на этом месте царила необъяснимая географическая и биологическая анархия. Последний владелец успел, вскоре после Второй мировой войны, увидеть завершение работ, и в отдельные краткие мгновения ему начинало казаться, что он победил это место. Ни тогда, когда его жена сбежала с садовником, ни тогда, когда его дочь вскоре после этого сбежала с сыном садовника, он не хотел сдаваться. Только когда брошенная его женой гончая ощенилась дворняжками от дворняги садовника, он осознал, что все его достижения были не окончательной победой, а всего лишь кратковременным зависанием маятника в крайнем положении, и что впереди его ждёт падение. На следующий день он выставил сад на продажу.

Став заповедником, это место впервые начало процветать. Он стал первым местом за пределами Африки, где стала размножаться горная горилла, первым местом за пределами русской тайги, где начал размножаться сибирский тигр, первым местом за пределами Австралии, где удалось вывести птенцов порхальной совы, в нём на протяжении 70-х и 80-х для некоторых вымирающих видов были получены лучшие результаты по разведению в сравнении с любым другим зоопарком или заповедником, и об этих результатах было сообщено общественности, у которой сложилось впечатление, что дикие животные в лесу Святого Фрэнсиса нашли для себя Эдем, даже лучше того, из которого они происходят, что они живут в нежном зоологическом комфорте. Это публично заявлял и Адам Бёрден, когда стал руководителем Института изучения поведения животных, под чьим покровительством находился лес Святого Фрэнсиса, в качестве аргумента в пользу того, что это место должно оставаться закрытым. Что если туда не пускают посторонних, объяснял Адам, никаких представителей организаций, занимающихся охраной животных, никаких учёных, которые не были бы заранее отобраны и приведены к присяге, и ни при каких обстоятельствах журналистов или представителей широкой общественности, — то всё это лишь для того, чтобы не нарушить в этом парке исключительную атмосферу высокого зоологического настроения.

На самом деле это было не просто приукрашенной действительностью, это было наглой, но необходимой ложью. Лес Святого Фрэнсиса был одним из первых научных центров, который был устроен в соответствии с современным представлением о том, что чем больше животные предоставлены самим себе, тем лучше они себя чувствуют. Лес этот функционировал при самом незначительном вмешательстве, в соответствии с чем здесь установилось некое подобие равновесия, которое совсем не являлось небесной гармонией, но напротив — следствием свойственной животному миру несентиментальной жестокости.

Адам знал, что в зоопарке публика хочет созерцать ласковых тигрят, милых пожилых медведей, словоохотливых тюленей, общительных павианов, радующихся детям слонов — и иметь уверенность в присутствующем повсюду абсолютном контроле. В лесу Святого Фрэнсиса они бы увидели страшную безжалостность животного мира по отношению к меньшим, старым, больным, непохожим. Они бы увидели пятнистого дятла, ворующего птенцов синицы из гнезда, муравьедов, высасывающих внутренности из малышей большой мары, львов, подающих своим детёнышам на обед котят гепарда, зебр, охраняющих свою территорию, убивая детёнышей водяного козла, белок, уничтожающих гнёзда большого ястреба и пожирающих его птенцов, щук, очищающих берег реки от утят, — они бы увидели то, что понимали в то время только зоологи: то, что действительно активизирует животных и даёт им возможность жить, расти и размножаться, представляет собой противоположность праздности и защищённости. Их день должен быть заполнен простой борьбой за выживание.

Место, где оказались Маделен с Эразмом, было первым парком в Европе, который на самом деле стал похож на свой идеал. Не какой-нибудь уютный рай, а тот сад с животными, который должны были видеть Адам и Ева, с той смесью очаровательного, стимулирующего работу мысли, ужасного и совершенно катастрофического, во что превращается мир животных, когда его предоставляют самому себе.

Это они и увидели. Но кроме этого они поняли нечто другое, нечто, что никто из биологов, садовников, сотрудников или владельцев парка не мог понять на протяжении четырёхсот лет. Они увидели исключительность этого места, его топографическую душу.

Первой поняла это Маделен, в самое первое утро. Она проснулась, Эразм куда-то исчез. Поднявшись, она увидела его. Он сидел на корточках у берега реки и пил, так, как пил всегда, засовывая всю руку в воду, а потом слизывая оставшуюся на ней влагу. В такой сидячей позе, на солнце, его не покрытые волосами ягодицы были похожи на две половинки огромных медовых дынь. В это мгновение Маделен поняла, куда они попали. Они оказались в порнографическом райском саду.