Маделен показала на сканированные снимки.

— Это обезьяна?

— Это человек.

— Это здесь ей должны вскрывать черепную коробку? Если у Адама ничего не получится?

Лицо Александра Боуэна побелело, став немногим темнее стенного кафеля.

— Вашингтонская конвенция, — произнесла Маделен. — Вас посадят в тюрьму. И вы заплатите огромный штраф. Запретят практику.

Врач облизал губы.

— Это маленькая операция. За десять лет многое изменилось. Она ничего не почувствует. Она будет спокойно жить дальше и никак не пострадает.

— Вы обследовали всех животных Балли?

Врач не ответил.

Маделен собрала купюры и положила их обратно в карман плаща.

— Я буду должна вам за Самсона, — сказала она.

Собака спрыгнула с кушетки.

— Позвоните мне, если передумаете, — сказала Маделен.

Врач тупо смотрел на неё.

— Я имею в виду: если вы по зрелом размышлении всё-таки согласитесь позволить мне приоткрыть верхнюю часть вашего черепа. Это будет всего лишь маленькая операция. Вы потом будете нормально функционировать.

Фургон Джонни стоял у края тротуара. Маделен и Самсон забрались в машину.

— Животные могут думать? — спросила Маделен.

Они были на полпути к Саут-Хилл-Парк, когда Джонни ответил.

— Лошади, работающие в шахте, — ответил он. — Я присматривал за ними в детстве. В Мортоне. Шахта была длиной десять километров, уходила под Атлантический океан. Доставлял нас туда дизельный поезд. Но в забое проходы были такие узкие, что дальше пробраться могли только люди и лошади. На последнем участке и пони не могли. Там приходилось ползти на животе. С фонариком и ручным гидравлическим буром. На расстоянии десяти километров от берега и на глубине один километр под дном океана. Невозможно было не думать о крепи. Той, что держала потолок. Она была такой хрупкой. Но если в голову приходит такая мысль, то тогда оборачиваешься назад. И смотришь на лошадь. Лошади чувствуют перемещение земли задолго до людей. Они могут подавать знаки. Как люди. Но их труднее понимать. Если лошадь спокойна, значит, всё в порядке.

— Почему вы не уехали оттуда?

— Куда?

Маделен неуверенно махнула рукой в сторону света, деревьев, окружавшего их благополучия. Джонни посмотрел вдаль сквозь лобовое стекло. На дома, обнесённые стенами, на охранников у чугунных ворот, на ограду вокруг Парламент-Хилл.

— Было бы лучше? — спросил он.

Третий раз за несколько дней представления Маделен о свободе накренились, а потом перевернулись и рассыпались.

— Можно было привыкнуть к жаре. К работе в лежачем положении. К воздуху. К тесноте. Трудно было находиться в одиночестве. Ведь ничего не слышно. Полная тишина. И вдруг начинаешь чувствовать себя покинутым. Как будто ты последний оставшийся в живых на Земле человек. На глубине один километр. И тогда ты поворачиваешь фонарь назад и смотришь на лошадь. Морда у неё была чёрной. Как и твоё лицо. Её глаза блестели, как и твои. Она была такой же, как и ты. Но совершенно спокойной. Не потому, что глупая. А потому, что у неё нет лишних мыслей. Она не думает о вчерашнем дне и не думает о завтрашнем. Не думает об окончании рабочего дня и о Третьей мировой войне. Она думает только о настоящем моменте. И когда ты смотришь на неё, то можешь почувствовать то же, что и она. И тогда ты совсем успокаиваешься. И иногда… бываешь почти счастлив. Как когда везёшь животных для Балли. Обычно ведь мысли скачут с одного на другое. Вчера. Завтра. Проблемы, проблемы. Но когда я возил зверей для Балли, то я думал только о дороге. Никакого одиночества. А за спиной, в темноте, с блестящими глазами, чувствуешь их. Прекрасных, сильных, удивительных. Которых надо защищать. Нельзя совершить ни малейшей ошибки. Иначе всё обрушится. Ты на сто процентов внимателен, и там, в пути, ты … ты становишься…

— Почти счастлив, — сказала Маделен.

Некоторое время они сидели в молчании.

Наконец Маделен открыла дверь.

— Завтра, — сказала она. — Мы должны забрать её до завтрашнего дня. Чтобы её мозг остался на прежнем месте и в нём не появилось никаких лишних мыслей.

Она посмотрела на Джонни и собаку.

— Вы будете здесь сегодня вечером? — спросила она. — Да? Не уедете неожиданно назад в Мортон?

— Шахту закрыли в восемьдесят пятом году. В Мортоне не было ничего, кроме шахты. Там нет ничего, к чему бы стоило возвращаться.

В этот вечер Адам впервые за пять дней ужинал с Маделен, и, если смотреть со стороны, он был ласков и внимателен.

Но Маделен не смотрела на него со стороны. Она смотрела на него с близкого расстояния, и даже ещё ближе, она смотрела на него изнутри, с точки зрения любовницы, и видела она его отсутствие. Адам, хотя и сидел перед ней за столом, лично к столу не явился. Его сознание осталось в лаборатории с обезьяной.

Эта ситуация не была новой для Маделен. Новым было осознание того, что эта ситуация её не устраивает. Через несколько минут она больше не могла есть и говорить, и не сказала ни слова до тех пор, пока они, поднявшись по лестнице, не оказались перед его комнатами, и он потянулся к ней, а она убрала его руку.

— Исключено, — сказала она.

В это мгновение Адам вернулся в своё тело.

До знакомства с Маделен у Адама был целый ряд романов, которые он в своих воспоминаниях не мог или не хотел отличать один от другого. Ему казалось, что у всех девушек — за двадцать им или за тридцать — были нежные детские голоса и спальни, набитые мягкими игрушками, и что все они мечтали о том, чтобы он оказался ещё одним плюшевым медвежонком, и что когда он, пусть неопределённо, давал им почувствовать своё желание, их охватывала растерянность и паника.

Иначе было с Маделен. С первого раза, как он потянулся к ней, в ней проявилась томная, спрятанная за расслабленностью угроза. Из-под полуопущенных век ока следила за тем, как он стремится приблизиться к ней, и когда она наконец решила ответить ему, ответ её не оставлял сомнений. Против этих неожиданно возникающих и затем бесследно исчезающих мгновений женской страсти у Адама не было антител. Маделен влилась в его вены словно мгновенное заражение крови. После первого вместе проведённого дня он стал больным человеком. Когда она в первый раз отказала ему, болезнь его стала неизлечимой.

Теперь, на площадке лестницы, лицо его на короткое мгновение осветилось ненавистью того рода, которая заставляет совершать убийства. Но сна так и не нашла своего проявления. Чувство это вспыхнуло на какую-то долю секунды, а потом погасло, и вся его фигура застыла, словно стараясь заключить создавшееся положение в эту отвердевшую оболочку.

Тогда её впервые поразила мысль о том, что она для своего мужа — непосильная задача. Чтобы уцелеть после приступов желания вроде тех, что овладевали Адамом, надо было уметь мириться с отказом. Потому что на каждый раз, когда она говорила ему «да», приходилось три раза, когда она поворачивалась к нему спиной, и теперь она поняла, что он не может этого выносить и никогда не мог. Он был победитель, прирождённый победитель, который в ней нашёл самое большое поражение своей жизни, поражение, которое к тому же нельзя пережить раз и навсегда, но которое приходилось терпеть, как циклически повторяющееся уничтожение. Мгновение Адам стоял на месте. Потом он медленно, неловко повернулся и пошёл в свою комнату.

Захлопнув за собой дверь, он подошёл к окну, открыл его и совершил, как он имел обыкновение в таких случаях, первое из ряда убийств.

С первого дня, как только он увидел Маделен, он был одурманен, контужен ревностью. Адам был убеждён в том, что она опасна не только для него, но что она представляет собой угрозу всему человечеству, что каждый мужчина готов пожертвовать своей жизнью, чтобы проникнуть в неё. В соответствии с этим убеждением он сделал себя не только её мужем, но и её телохранителем и евнухом, и если бы он мог заглянуть в её душу, то стал бы для неё и полицией мыслей.