Но в этот вечер дело обстояло иначе. Сегодня вечером она чувствовала себя усталой, но заинтересованной. Не тем, что говорит Адам, но теми паузами в потоке его речи, которые сделали бы возможным её собственный выход. В этот вечер Маделен придумала себе роль.

— Заходил какой-то господин, — сказала она. — Из ветеринарной службы. Жаловался, что Клэпхэм не впустил его. Он хотел поговорить с тобой.

Рассеянность слетела с лица Адама. Сначала оно ничего не выражало. Потом на нём появился едва заметный налёт страха.

— Ещё звонила какая-то женщина.

Адам встал из-за стола и стал отступать к пустому камину. Это было зимнее движение, совершенно напрасное, — камин не топили с апреля.

— Звали её… какая-то Присцилла. Её интересовало, есть ли у нас тут какие-нибудь животные.

Адам замер у камина.

— Птицы, — ответила я. — У нас для них кормушки в парке. И золотые рыбки Клэпхэма. А так больше никого.

Адам прислонился к каминной полке.

— Я решила, что лучше ничего не говорить об обезьяне. Потому что, может быть, она не… как это называется? Не зарегистрирована? Если животных следует регистрировать. Или как? Будь добр, объясни, пожалуйста.

Адам ответил не сразу, и когда он заговорил, голос его был хриплым.

— Согласно Вашингтонской конвенции, существует список всех диких животных, которые разделены на три группы в соответствии с тем, насколько велика, как предполагают, угроза их исчезновения. Официально о животных из этого списка надо сообщать в Отдел международной торговли видами дикой фауны и флоры, находящимися под угрозой исчезновения, при Министерстве сельского хозяйства, обеспечивающий соблюдение конвенции в Англии.

— Значит, — заметила Маделен, — в данном случае это не было сделано.

— Министерство обычно обращается к нам. В каком-то смысле я и представляю контролирующую инстанцию.

— Вот это меня и пугает, — ответила Маделен. — Именно поэтому я чуть было не доверилась этой самой Присцилле и не сказала: послушайте, а что, если они сами — как это называется — контролирующие инстанции — если они сами нарушают закон, что тогда?

Во время последовавшей длинной паузы мысли Адама занимало не то, к чему может привести сказанное Маделен. И вовсе не тягостность возникшей ситуации. Он смотрел на Маделен как на личность. Он пытался за сидящей перед ним женщиной увидеть ту, на которой он женился всего семнадцать месяцев назад.

— Пять дней, — пообещал он. — Она пробудет здесь ещё только пять дней. Потом её увезут.

У того, кто пьёт, пропадает ощущение естественной, органической усталости. В течение последних месяцев Маделен становилось всё труднее и труднее засыпать. И тем не менее в эту ночь она приняла две таблетки кофеина и выпила три чашки чёрного кофе, чтобы быть уверенной в том, что не заснёт. Потом она села и стала ждать.

В 22 часа во двор въехала машина. Глядя в окно, она увидела, как Адам встретил двух человек, после чего они вместе с Клэпхэмом в течение двух часов носили ящики разного размера из машины в оранжерею. Потом машина уехала. В два часа ночи Адам вышел из оранжереи и пошёл к себе. Маделен дала ему пять минут, потом последовала за ним.

Когда она вошла, в комнате никого не было — Адам был в ванной. Длинный стол, стоящий у стены, был завален большими листами бумаги, а на бумагах стояла колба с большим заспиртованным мозгом.

Свой рассудок Маделен отключила уже много часов назад, её действия теперь были следствием решений, принятых в другое время дня, и именно поэтому она автоматически приподняла большой резиновый колпачок и понюхала жидкость, с инстинктивным любопытством, которое заставляет алкоголиков проводить разведку каждой новой местности в поисках любого потенциального источника.

Букет, который ударил ей в нос, был сладковатый, отвратительный запах формалина.

Она надела обратно колпачок и выпрямилась. Чувство, которое её наполняло, было не разочарованием оттого, что для консервации использовался не спирт. Это был страх, что перед нею — мозг обезьяны. Что они, закончив свои опыты, открыли ей череп и вынули мозг.

Дверь ванной открылась, и в комнату вошёл Адам. Лицо его было серым от усталости, глаза были красными, как у кролика-альбиноса.

Он застыл. Он заметил, что рука Маделен лежала на колбе, отгадал её мысли и вспомнил разговор за ужином.

— Это мозг шимпанзе, — пояснил он. — Из институтской коллекции.

Маделен вспомнила о своей миссии, подошла к своему мужу и обняла его.

— Я что-то не в себе, — сказала она. — Но прежде, чем лечь спать, я просто хотела почувствовать тебя.

Именно ради этого крепкого, убедительного объятия она и пришла. Им она прогнала усталость с его лица. Им она стёрла воспоминание о неловкости вечера. И с его помощью она, когда её пальцы скользнули по ягодицам Адама, тихо вытащила из замка-карабина на его поясе ключи.

Она выждала двадцать минут в своей спальне. Потом прокралась через погруженные во тьму комнаты, нашла в связке ключей Адама ключ от мастерской садовника и оранжереи и открыла дверь.

Со всех сторон клетки вырос лес ящиков, ламп и инструментов, мимо которых она пробралась, не замечая их. Она знала, что всё это предназначено обезьяне и что всё это не даст желаемого результата.

Она открыла клетку и на мгновение задержалась в дверях, глядя на животное. Она больше никогда его не увидит, и она пыталась запечатлеть в своём сознании его внешний вид, мысленно прощаясь с ним.

Примат принимался за еду, и ел он сосредоточенно, эгоистично, как и сама Маделен всегда мечтала есть, отключив все другие чувства, кроме вкусовых и обонятельных, без всякой вежливости, с тем бесстрашием, которое с самого начала было словно вопросом к ней, вопросом, который, как она сейчас понимала, звучал: какой на самом деле ты хочешь быть? И на этот вопрос её внутренний голос ответил бы: я хочу — в некотором смысле — быть такой, как ты.

— Я пришла, чтобы тебя выпустить, — сказала она.

Примат встал. Он упёрся костяшками пальцев в пол и поднял себя, оставаясь по-прежнему стоять на четырёх лапах. Потом он продолжил движение, оттолкнулся от земли, выпрямил спину, поднял голову и сложил руки на груди.

Маделен чувствовала, что в какой-то степени и каким-то образом, каким — ей было неведомо, он усваивает уроки окружающего мира. И всё-таки её это потрясло. Минуту они оба стояли без движения друг против друга. Потом Маделен повернулась к решётке и открыла сначала её, а потом и дверь оранжереи. Они выбрались в парк.

Поднялся ветер. По холодному, иссиня-чёрному небу он гнал облака мимо похожей на лицо Пьеро полной луны. Обезьяна закинула голову, словно впитывая в себя ветер и лунный свет.

Маделен подошла к стене, поставила на неё свой графин, а потом сама забралась наверх. Рядом с ней бесшумно материализовалась обезьяна.

До этого места у Маделен всё было спланировано. Она покажет обезьяне, в каком направлении ей бежать, та отправится домой, а сама она с улыбкой будет стоять в лунном свете, немного всплакнёт, и будет хорошо выглядеть, и выпьет немного на прощание.

В это мгновение она находилась на высоте двух метров. Подняв руку, она мгновенно стала ещё на шестьдесят метров выше. Она выросла до той высоты, с которой она в Доме животных смотрела на Лондон. Она увидела город не так, как на него смотрит человек, а с высоты птичьего полёта.

Это не был объективный взгляд. Это было некое видение. Она увидела, что той свободы, которую она хотела подарить обезьяне, более не существует.

С высоты четырнадцатого этажа в Тауэр-Хамлетс она увидела огромный город, который простирается до края света. И хотя она знала, что это невозможно, что даже эта населённая каменная пустыня где-то кончается, но принцип её бесконечен. Важным был не сам город, потому что даже он был просто точкой на земле. Город был важен как принцип, как современность, цивилизация как таковая. А у неё, поняла Маделен, не было никакого конца, она полностью опутала Земной шар. Для обезьяны, которая находилась сейчас рядом с ней, более не существовало ничего, что было бы вне этого. Любой зоологический парк, любой заповедник находился теперь внутри границ цивилизации.