Вот почему я с самого начала знала, что эта работа — для меня. Еще с того момента, когда впервые увидела, как Вэл просвечивает инфракрасной лампой старую рентгенограмму, сделанную до смерти пациента, — темный снимок с небольшой выдержкой: если фотографируемый еще жив, иначе нельзя. «Скелеты в нашем шкафу» — так он называет изображения, непроницаемые до тех пор, пока он не пронзит их сумрачное нутро лучом света. Этим он как будто воскрешает призраков, вытаскивает из прошлого, чтобы их истории изменили ход нашей собственной жизни. Сам Вэл считает себя клеточным археологом, раскапывающим останки молекул Тайны прошлого — вот что питает его жизненные соки, и, хотя меня время от времени вызывают местные копы, если нужен фотограф на месте преступления, Вэл помогает лишь в том случае, когда они находят старые трупы и нужно определить — насколько старые. Он весьма гордится кусочком земли за нашей лабораторией — еще одна идея из Флориды, — своим Садом костей: коллекцией трупов, захороненных во влажном торфе, сухом песке, дереве, освинцованных ящиках, пластиковых мешках, обложенных льдом. Через определенные промежутки времени мы раскапываем останки, фотографируем их и делаем замеры на разных стадиях разложения. Когда я первый раз участвовала в такой съемке пару лет назад, то спросила Вэла, о чем он думает, чтобы отвлечься от запаха. Гольф, ответил он, я думаю о гольфе. И сегодня я застала его в тот момент, когда он рассеянно тренировал замах с помощью длинной бедренной кости, которую использует в качестве наглядного пособия для своих студентов. В области коленного сустава, где кость в свое время сломалась, все еще виднелась не то бороздка, не то рубец — знак того, что кости воссоединились незадолго до смерти своего владельца. Эпифиз — так называется поврежденная часть, суставной конец. Постепенно он срастается с бедренной костью, пока наконец не остается даже углубления, показывающего, что единая кость когда-то была разделена.

— Тебе бы прогуляться, в гольф поиграть, — говорил теперь Вэл.

— Гольф?

Для меня игра в гольф мало чем отличается от прогулок с ходунком.

— Ну ладно, может, не гольф, — уступил он с легкой улыбкой. — Хотя это хороший спорт — длительные прогулки, свежий воздух. Именно то, что тебе сейчас нужно. Развеяться. Как там твой бойфренд?

— Его достала моя работа.

Она отпугивает многих парней. Запах формальдегида едва ли возбуждает так же сильно, как аромат «Шанель № 5».

— Ну все-таки тебе нужно чаще выбираться — клубиться, или как там моя дочь называет свои странные вечеринки.

— Клубиться, — повторила я, стараясь не рассмеяться. — Вряд ли я сейчас в состоянии клубиться.

Вэл постоянно пытается устроить мне свидания с молодым поколением гробовщиков и патологоанатомов, мотивируя это тем, что я: мало вращаюсь среди людей моего возраста, должна совершать длительные прогулки, слишком много читаю (и к тому же неправильные книги). Раньше он обвинял меня в том, что я автодидакт. Звучание этого слова приводило на память ненадежные восточноевропейские машины, сделанные из старых велосипедных спиц и списанных двигателей самолетов «Аэрофлота». Позже я заглянула в словарь и обнаружила, что оно означает «самоучка». Все правильно, это про меня. В дневнике, который Робин называл моей реестровой книгой, я записала несколько занимательных слов на «auto-»:

autochthonous, автохтонный: аборигенный; автохтонный тромб — найденный на месте образования;

autoecious, однохозяйственный: паразитический грибок, совершающий свой жизненный цикл на одном носителе;

autotoxin, автотоксин: продукт обмена веществ организма, ядовитый для самого организма;

autoeroticism, аутоэротизм: сексуальное удовлетворение, полученное без участия партнера.

У самоучек есть одна проблема — большие пробелы в знаниях. Великая хартия вольностей, например, — когда ее проходили, я была на пути в Голливуд, где отцу обещали роль дворецкого в фильме об Англии. Еще я так и не дошла до хлебных законов, не говоря уж об их отмене. Но это не значит, что мы с Робином были совсем необразованными. По дороге из одной школы в другую, между триместрами, мы просвещались при помощи переносной библиотечки, которую родители считали необходимой и достаточной для своей жизни — вечного путешествия через всю Америку. «Все о выживании в глуши: справочник и поваренная книга» (там был любимый мамин рецепт — печенья с анашой, — испещренный шоколадными отпечатками большого пальца), «Новый травник» миссис Гривз, трилогия о Горменгасте,[7] полные собрания сочинений Толкина, Шекспира и Диккенса. Мама была повернута на мифах, магии и механике, а отец увлекался историями путешествий и убийствами. В результате некоторые вещи Керуака я постоянно путаю с отрывками из ‹ Энциклопедии по ремонту автомобилей» журнала «Ридерз дайджест». Одно я помню очень хорошо: обширную коллекцию книг, газетных вырезок и журнальных статей, посвященных навязчивой идее моего отца — Джеку Потрошителю (само воплощение случайности, универсальное чудище, пугающее половину мира). В репертуаре отца был один моноспектакль под названием «И снова Джек!»; он исполнялся достаточно часто для того, чтобы Джек приобрел гораздо более емкое значение для нас с Робином. «В Англии имя Джек всегда использовалось для обозначения любого человека, — начинал отец свое шоу. — Каждый человек способен на насилие, и любой в этом мастак». Джек — бестолочь, болван, подлец. Джек — мастер на все руки, и в особенности на убийства. Оставаясь одни в семейном трейлере, мы с братом вслух читали захватывающие описания, запоминали имена всех жертв, всех подозреваемых — от таинственного «индийского доктора» («Теперь они говорят, что я доктор, ха-ха!»[8]) до Монтэгю Друитта, рожденного в семье самоубийц и сумасшедших, чья мать пыталась покончить с собой, приняв слишком большую дозу опийной настойки. Джек всегда олицетворял для нас буку, страшилище: он прятался под кроватью, за дверью шкафа, в темном пространстве под трейлером, — там он ждал, чтобы схватить тебя, если ты зазевался на бегу в туалет в те ночи, когда ломалась уборная. Следующий вопрос Вэла прервал мои воспоминания:

— Ну и как, ты что-нибудь узнала из посмертных фотографий Салли?

— Думаю, да. Я узнала, что ей причинили много вреда, когда убийц еще и в помине не было.

Мне казалось, Джек давно исчез — шустрый Джек, быстрый Джек, — вернулся в царство преданий и ночных кошмаров. Джек-Фонарь, блуждающий огонек — всего лишь очередной Джек из длинной вереницы кровожадных Джеков папиного спектакля (Джек Пайзер, «Кожаный Передник», гроза проституток;[9] Джек-Художник, повешенный на нок-рее в Портсмуте;[10] Малыш Джек Шепард, казненный в Тайберне;[11] Джек Рэнн, Джек с шестнадцатью подвязками, разбойник с большой дороги,[12] ставший героем бульварных романов; Джек-Попрыгунчик, нападавший на женщин и детей[13]). Да, Джек был похоронен и забыт — пока в один прекрасный день прошлого года не раздался звонок, известивший меня о наследстве, полученном от родственницы, о которой я никогда не слышала. И Клер Флитвуд внезапно обрела семейную историю; даже больше истории, чем она когда-либо желала.