«Чтобы объяснить все как следует, мне придется рассказать тебе о последней ночи, которую Арун Риверс провел в Лондоне… О, я и сама была безумна в ту ночь. Мысль о ней почти невыносима. Мои собственные дневники показывают женщину, которую я не узнаю, столько тайн она хранит даже от себя самой. Снова и снова я спрашиваю себя, почему я решила выйти замуж за Джозефа, человека из этой странной, загнивающей семьи, человека, чей разум извратился и обратился на себя самое из-за его отца, из-за трагических обстоятельств смерти его матери и сестры. Но теперь я могу лишь догадываться о том, чем руководствовалась эта женщина; возможно, она верила, что ее любовь сможет изменить характер человека, развернуть весь ход его жизни. Я узнала, что детские раны продолжают беспокоить нас всю жизнь, словно сломанная нога, кости которой плохо срослись и вынуждают нас прихрамывать при ходьбе.

В оправдание того, что я собираюсь тебе поведать, я могу сказать лишь, что со временем я стала считать своего мужа чудовищем. Я следовала за ним на самое дно, видела те ужасные вещи, которые он фотографировал. Изнасилованных женщин, утонувших женщин. Все более и более жуткими они становились, эти снимки, которые я позднее уничтожила. Я была измучена его безумием, боялась за себя и детей. А потом, как тебе известно, появились все эти сообщения в газетах об ужасах Уайтчепела и даты, которые в точности соответствовали нашим ежемесячным визитам в Лондон. А в последнюю ночь… в последнюю ночь, когда я увидела его в саду, с окровавленными руками и одеждой… в ту ночь я взяла пистолет и совершила тот поступок, который пытаюсь искупить уже столько лет. После такого деяния как могла я считать себя подходящей матерью для детей, что у меня уже были, не говоря уже о том, которого носила в себе?

Не ты один пострадал из-за того, что я совершила. Мой страшный поступок стоил мне любви других моих детей — и любви Аруна, в конце концов. Ходили дурацкие слухи об «индийском докторе», замешанном в уайтчепельских убийствах, ведь люди знали, что Арун лечил некоторых нищих обитателей этого квартала, так же как лечил Джозефа. Я умоляла Аруна бежать от сплетен и мести, для которой он стал бы легкой мишенью. Он не хотел оставлять свою жену и детей, но я обещала ему, что у них всегда будет кров. И он уехал, вернулся в Индию и взял свое прежнее имя.

Я знаю, он сомневался в том, что двигало мною в ту ночь; думаю, он умер с этими сомнениями. Арун настаивал на том, что Джозеф не был жестоким человеком. Больным, да, психически неуравновешенным, безусловно, — возможно, потому, что Джозеф заставлял себя смотреть на такие вещи, от которых другие отворачивались; Джозеф сам вверг себя в преисподнюю, а потом снова попытался выбраться наружу. Отец сказал бы, что мы с Джозефом заплыли в Бокка Тигрис — Пасть Тигра и не смогли найти обратную дорогу. И если я ошибалась насчет Джозефа, как считал Арун, то почему убийства прекратились после смерти моего мужа?

О, но когда я вижу, каким прекрасным человеком ты вырос, я понимаю, что эта история, связавшая жизни трех человек, история, которая началась в одном саду и закончилась в другом, все-таки не могла быть напрасной. Ты должен верить, что я любила тебя больше всех моих детей, возможно, из-за твоего собственного доброго нрава, а возможно, в память о той любви, что я питала к Аруну Риверсу, который так и не узнал, что ты был его сыном».

— За этим вы проделали весь свой путь? — спросила миссис Риверс.

— Кажется, да, — ответила Клер.

Подумать только, а ведь она оставила Эдем, чтобы избавиться от всех этих костей и мелодрам! Но сказала ли Магда правду? Где был Арун, когда она убивала Джозефа, закапывала его?

— Ужасная история, — пробормотал Риверс.

— Странно, почему она так долго не говорила Уильяму, что он ее сын, сын Аруна, — сказала Клер старику. — В конце концов, если уж на то пошло, ей и не нужно было сообщать ему об этом. Или вам.

Что если Уильям Флитвуд был ребенком не Аруна, но Джозефа? Что если Арун вовсе не был так невинен, как настаивала Магда? Люди всегда стараются выставить свои действия в лучшем свете, даже в собственных дневниках. Как же узнать истину? Самая передовая компьютерная программа, со сложными графиками, показывающими точную ректальную температуру и температуру окружающей среды, сравнивающая ее с весом тела, одежды, влажностью, — даже она может определить время смерти лишь в пределах пяти часов и двенадцати минут; и она не может сообщить вам мотив или определить меру поступкам, совершенным сотню лет назад. Клер пришла к выводу, что история представляет собой слабо натянутую сеть, а то, что выскальзывает через нее и уплывает, и есть истина.

— Она перенесла несколько менее серьезных ударов за несколько месяцев до того, который унес ее жизнь, — объяснил Риверс, — достаточно, чтобы у нее появилось предчувствие смерти. До тех пор мы все считали ее бессмертной. Думаю, она хотела успеть очистить моего деда от всех возможных подозрений относительно его действий во время убийств и исчезновения Джозефа.

— Даже в Индии люди слышали о Джеке Потрошителе! — увлеченно заявила его жена. — Я всегда жадно следила за всеми теориями. Вы знаете, все больше стали говорить об этом индийском докторе как возможном подозреваемом. — Тут же, без всякой паузы она спросила, не выпьет ли Клер еще чашечку чаю, прежде чем возвращаться в Калимпонг.

— Спасибо, не откажусь, — ответила девушка. — Чай с этих плантаций?

— Эта дрянь! — фыркнула миссис Риверс, — Калимпонг никогда не славился чаем. Мы пьем дарджилингский «Каслтон» второго сбора. Лучшее, что здесь есть!

С чаем они съели еще немного черствого печенья, подававшегося на тарелках веджвудского фарфора с выщербленными краями, а потом мистер Риверс проводил Клер вниз мимо ухмылявшегося черепа. Пожимая девушке руку у двери, он заявил, что счастлив был познакомиться с нею.

— Обязательно заходите снова, мисс Флитвуд, как только окажетесь в наших краях. Миссис Риверс не шибко любит гостей — из-за своих суставов, понимаете, но… для семьи у нас всегда открыты двери.

Вместе они вгляделись в почти непроезжую дорогу, протянувшуюся за верандой, и задумались о малой вероятности еще одного случайного визита.

Сидя между Беном и Джеком в самолете, уносившем их в Лондон, Клер вспоминала тот образ, мистера Риверса на его веранде, — наложенный путем двойного, тройного экспонирования на изображения затерянных рек, одно за другим, а за ним маячили все жители тибетской деревни с их призрачным лесом и великий голубой занавес Гималаев, который растворялся в утреннем свете, как на картинах Тернера. «Земля растворяется в свете», — записала Клер; то говорил ее собственный голос, не Магдин, а новый голос, обретенный в пейзаже неизменных горизонтов: «В Японии это назвали бы „заимствованным видом”: когда удаленная сцена специально помещается внутрь снятого крупным планом изображения садовых насаждений. И куда бы я ни отправилась, что бы ни сделал Джек, этот заимствованный вид будет частью меня».