— Итак, — горько вздохнул молодой человек, — ты отказываешь мне даже в короне мученика.

— Я вручаю тебе пастырский посох! — рявкнул Дитрих. — Эти люди будут переполнены отчаянием, неверием в Господа. Если бы я мог дать тебе легкое дело, то оставил бы здесь!

— Но я тоже жажду славы!

— Какая слава в перемене повязок, прокалывании пустул, подтирании дерьма, мочи и гноя? Господи Иисусе! Мы призваны делать все это, но в этом нет ничего славного.

Иоахим отпрянул от такой диатрибы:

— Нет, нет, ты ошибаешься, Дитрих. Это самое славное деяние из всех! Более достойное, чем рыцарские подвиги» когда украшенные плюмажем рыцари насаживают людей на копья и бахвалятся этим.

Дитрих вспомнил песню, которую рыцари распевали после восстания «кожаных рук». «Крестьяне живут как свиньи / И не разумеют доброго обращения…»

— Да, — согласился он, — деяния рыцарей не всегда славны.

Они отплатили ненавистью на ненависть и оставили всякий намек на благородство, которым когда-то славились — если только оно не было всего лишь ложью на устах миннезингеров. Пастор бросил взгляд в сторону Замкового холма. Он спросил Иоахима однажды, где тот был тогда, когда здесь проходили «кожаные руки». Но никогда не спрашивал о том Манфреда.

— Мы не справились, — проронил Минорит. — Эти демоны должны были стать нашим испытанием, нашим триумфом! Вместо этого большинство сбежало некрещеными. Неудача обрекла на нас Божью кару.

— Чума повсюду, — отрезал Дитрих, — там, где никогда и не видывали крэнка.

— У каждого свои прегрешения, — возразил монах. — У кого-то богатство. У другого ростовщичество. У прочих — жестокосердие или обжорство. Чума поражает каждого, поскольку грех повсюду.

— И так Господь убьет всех, не дав людям шанса раскаяться? Где же здесь завещанная Христом любовь?

Глаза Иоахима поблекли и погрустнели.

— Отец вершит это, не Сын. Он Бог Ветхого Завета, чей взгляд подобен пламени, рука — молнии и громам, а дыхание — буре! — Затем, спокойнее, добавил: — Он похож на любого отца, сердящегося на своих детей.

Дитрих ничего не ответил, а юноша посидел молча, а какое-то время спустя сказал:

— Я так никогда и не поблагодарил тебя за то, что ты приютил меня.

— Монашеские раздоры могут быть жестоки.

— Ты сам был когда-то монахом. Брат Уильям называл тебя «брат Анжелюс».

— Я знавал его в Париже. Он так надо мной смеялся.

— Он один из нас, спиритуалист. А ты?

— Уилла не заботили спиритуалисты, пока трибунал не осудил его идеи. Михаил и прочие бежали из Авиньона тогда же, и он к ним присоединился.

— Иначе его сожгли бы.

— Нет, иначе его заставили бы изменить формулировки своих высказываний. Для Уилла это хуже смерти. — Дитрих слегка улыбнулся своей остроте. — Можно говорить все, что угодно, если это оформлено в виде предположения, secundum imaginationem.[264] Но Уилл считал свои гипотезы непреложным фактом. Он встал на сторону Людвига в споре с папой, но для Людвига был всего лишь орудием.

— Неудивительно, что мы наказаны.

— Многие благие истины обращаются злыми людьми в свою пользу. А добрые люди сотворили немало зла в праведном рвении.

— «Кожаные руки». Дитрих смешался:

— Это один из примеров. Среди них были добрые люди. — Он оборвал себя, подумав о торговке рыбой и ее сыне на фрайбургском рынке.

— Одного из предводителей «кожаных рук», — медленно произнес Иоахим, — звали Анжелюс.

Дитрих довольно долго молчал, а потом сказал:

— Тот человек мертв ныне. Но через него я постиг ужасную истину: ересь есть истина in extremis.[265] Свет необходим для человеческого глаза, но, когда его слишком много, он ослепляет.

— Так ты примирился бы с пороком, как это делают конвенту алы?

— Иисус сказал: плевелы будут расти вместе с зернами до самого Судного дня, — ответил Дитрих, — потому в церкви можно отыскать людей как добрых, так и растленных. По нашим плодам узнают нас, а не по именам, которые мы себе даем. Я пришел к убеждению, что благодать скорее в том, чтобы сеять зерна, а не искоренять плевелы.

— То бы сказали и плевелы, будь у них дар речи, — сказал Иоахим. — Ты ловишь блох.[266]

— Лучше ловить блох, чем сразу рубить головы. Иоахим поднялся с валуна и пустил камешек по поверхности мельничного пруда.

— Я поступлю так, как ты просишь.

На следующий день восемьдесят жителей деревни собрались на лужайке под липами, приготовившись к отходу. Узлы с пожитками были заброшены на спину или свисали с шестов, перекинутых через плечо. У некоторых был ошарашенный вид скотины, загнанной на бойню, такие стояли неподвижно в тесноте, опустив глаза. Жены без мужей, мужья без жен. Родители без детей, дети без родителей. Люди, на глазах которых соседи иссохли и почернели в смрадном тлене. Некоторые уже пустились в одиночестве по дороге. Мельхиор Мецгер зашел к Никелу Лангерману, лежавшему на соломенном тюфяке в госпитале, и обнял того в последний раз, пока Готфрид не прогнал мальчика прочь. Больной метался в тяжелом бреду и все равно ничего не понимал.

Герлах-егерь стоял в сторонке и наблюдал за собравшимися с немалым неудовольствием. Он был невысоким, крепко сбитым мужчиной с узкой черной бородкой, и множество лет, проведенных в лесу, отпечатались на его лице. Охотник носил грубую одежду, за поясом держал несколько ножей. Все его походное снаряжение составляла толстая дубовая палка, обрезанная и оструганная по собственному вкусу. Он стоял, опершись о палку обеими руками и положив сверху подбородок. Дитрих заговорил с ним:

— Как думаешь, дойдут ли они благополучно? Егерь отхаркнул и сплюнул:

— Нет. Но я сделаю все, что в моих силах. Научу их ставить силки и капканы, один или двое здесь, возможно, даже знают, каким концом вставлять стрелу в самострел. Я смотрю, у Хольцхаймера лук. И топор. Это хорошо. Нам понадобятся топоры. Ах! Нам не понадобится корзина, полная klimbim! Ютта Фельдман, о чем ты думаешь? Мы пойдем через Малый лес и вверх на Фельдберг. Кто, по-твоему, потащит эту дуру? Господи, Владыка небесный, пастор, я не знаю, о чем думают эти люди.

— Они думают о печалях и страданиях, охотник. Егерь хмыкнул и какое-то время молчал. Затем поднял голову и взял в руку посох:

— Наверное, меня можно считать счастливчиком. Жены и детей нет, терять некого. Это удача, я полагаю. Но лес и горы не заботят печали, и не стоит спешить в глушь, едва помня себя. Я хочу сказать, им нет нужды брать с собой все. Чума пройдет, мы вернемся, и все это подождет нас здесь.

— Я не вернусь, — проворчал Фолькмар Бауэр. — Это место проклято. — Он сплюнул на землю для пущего эффекта, и хоть был бледен и еще некрепок, но стоял среди тех, кто уходил.

Другие подхватили вопль Фолькмара, и некоторые даже швырнули комьями грязи в Готфрида, тоже вышедшего посмотреть им вслед.

— Демоны! — кричали некоторые. — Вы навлекли это на нас!

И толпа зарычала и заволновалась. Готфрид щелкнул ороговелыми уголками губ, словно ножницами. Дитрих боялся, как бы воинственная натура пришельца не вырвалась наружу. Даже в ослабленном состоянии крэнк своими зазубренными дланями мог зарубить с десяток нападавших, прежде чем те задавили бы его одной массой. Егерь поднял посох, затряс им и закричал:

— Тихо тут у меня!

— Зачем он остался, когда его отродье сгинуло? — завопил Беккер. — Явить нам погибель нашу!

— Молчать!

Это был Иоахим, прибегший к силе своего голоса. Он вышел на поляну, откинул капюшон и пристально взглянул на толпу:

— Грешники! Хотите ли вы знать, зачем остались они? Он указал в сторону крэнка:

— Они остались умереть! — Он позволил словам отозваться эхом от окрестных домов и мельницы Клауса. — И подать нам помощь! Ни один больной не остался без призрения, ни один умерший не остался без погребения! Разве поборовшие собственное упрямство не были вылечены ими? Ныне вам предложено то, что превосходит любую выдумку миннезингера. Вам предложено стать Новым Израилем, провести время в глуши и получить, как завещано, Землю обетованную. Мы войдем в Новый век! Недостойные, очистимся испытаниями в ожидании пришествия святого Иоанна. — Здесь он понизил голос, и перешептывающаяся толпа замолчала, стараясь не упустить ни слова. — Какое-то время мы будем разлучены, пока Петр сходит и Средний век завершается. Впереди множество испытаний, и некоторые окажутся неспособны справиться с ними. Мы претерпим лишения и жару, глад и, возможно, ярость диких зверей. Но это укрепит нас ко дню нашего возвращения!